Николай Кононов - Источник увечий
- А у Овечиных плешивых по мужской линии не было в четырех поколениях, заключил он в полной темноте.
- Значит, были по овечьей, - равнодушно парировал я.
- Сам ты овца. Библейская, - перечеркнул он мою реплику.
Он снова начал с того, что, видите ли, давно хотел со мной серьезно поговорить, но при барышне Оле не мог решиться. Он впервые поименовал ее титулом барышни. А мы ведь, действительно, без нее и не общались. Без ее соглядающей любови к нему. Которая, как он выразился, его несколько тяготит в последнее время.
Было видно, точнее слышно, что ему, благородно вытянувшемуся на каменистом полу в аскетическом спальном мешке, трудно говорить. Я предложил ему не стесняться и негромко выговориться, тем более - глубокая бесснежная ночь накануне весны, летящей к нам навстречу, никто ничего не услышит, не увидит, а я никому не расскажу, в чем он вообще-то мог за годы нашего знакомства убедиться.
Больше всего меня волновало, видел ли он хоть что-то. Что произошло между мной и Олей. Из тех манипуляций. Хотя я вообще не был уверен в реальности собственного бытия.
И прямого ответа на этот вопрос я так и не получил.
И вообще, мне стало казаться, что мы все - и я, и Овечин, и Оля - уже перевалили водораздел нормы и оказались в заводи бреда. Чего уж тут стесняться. Каких таких тем?
- Ну, хорошо, - вяло согласился он, как будто это я пристрастно просил и принуждал его. - Ну, если ты хочешь, то я... - уже более устойчиво продолжил он, словно попробовал, крепок ли фундамент для его речей.
Это была тугая история, вернее, притча об энергичной мастурбации. С параллельным библейским экскурсом, конечно. Об Онане, пролившем на сухую ханаанскую (или откуда он там был?) или какую другую почву свою драгоценную белковую производную. И как это не понравилось строгому боженьке, видевшему все это рукоблудие с небеси.
Не могу сказать, что эта тема как таковая меня к тому времени люто волновала. Но зачем он мне тут впотьмах это втолковывает? То, что известно любому подростку. Ведь он ничего не увидел? Все сказанное им звучало как огромный намек и было заражено темным подозрением.
- Но вот я, в отличие от него, от этого, извини, так сказать, Онана... - и я не возразил ему в тонком месте повествования, - этой повсеместно распространенной практики, то есть, точнее, возможности, абсолютно лишен.
Он построил предложение так, что безразличный для моего случая смысл проявился только в конце. Я ждал конца его речи, затаив дыхание.
- Но, по-моему, член у тебя все-таки есть, - как-то глупо вставил я.
Голос мой послышался мне преувеличенно бодрым. Будто я что-то ему предлагал.
- Да я не об этом... - брезгливо и строго отмахнулся он от меня, как от пастушечьей овчарки, норовящей лизнуть хозяину руку.
- А о чем же? - я слишком быстро переспросил, будто у меня был интерес к тому, что воспоследует, словно я уже попался на этот вострый крючок.
Я лежал ни жив ни мертв.
Он продолжил, как ни в чем не бывало.
- А о том!
Он словно бы уже ответил мне. И я похолодел.
Он помолчал.
- У меня болезнь Людовика XVI.
- Это которому отрубили голову? Но у тебя и голова с головкой, кажется, на месте, - наиглупейше и как-то униженно сострил я.
- Нет, у меня, как и у него, сужена крайняя плоть, надеюсь, ты осведомлен в элементарной анатомии, и я не могу без оперативного вмешательства сойтись с женщиной.
Я был унижен и навсегда посрамлен.
Он употребил гордый мужской глагол "сойтись". Как в открытой битве.
- Так обрежься и выкинь свою крайнюю плоть мышам за печку.
- Легко тебе сказать, - сумрачно парировал он, будто мы спорили, но мои доводы, моя личность не стоили почти ничего. - Ты меня, как я стал замечать, всегда упрощенно понимаешь. Впрочем, это с некоторого момента меня совершенно не удивляет.
Я перестал дышать.
Он тоже замер, прислушиваясь во тьме к моему дыханию, наверное, поводя своим длинным прямым носом. Будто продолжал ловитву.
- Мне кажется, эта моя особенность дает мне много возможностей и даже преимуществ перед другими. Я ведь могу остаться девственником как угодно долго и всецело принадлежать науке, например, не расходуя себя попусту.
Наречие "попусту" было забито в меня, как гвоздь в глубокую доску по самую шляпку. Я не ручаюсь за точность цитирования, но за точный сюжет ручаюсь. Итак, моя оценка была ничтожна.
И мне вдруг в один миг это его словоблудие стало безразлично.
Жизнь моя продолжалась.
Я ничего не захотел в ней менять.
Именно в этот ночной миг, под его незыблемые речи.
И он развернул в ночной тьме прекрасную эвольвенту своих сияющих прожектов. Они, как туго вращающиеся шестерни дикого механизма, искрили карьерными достижениями, званиями и степенями, и для этого ему была нужна чистейшая биография и посильная общественная нагрузка. Оля же из слишком простой, да и небогатой "боговерующей" семьи, и вряд ли у него что-то с ней в дальнейшем получится.
"Ничего себе "в дальнейшем", ты ведь водишь за собой добрую Олю, тихую богомолку уже второй год, - подумал я с раздражением про себя, - просто за ноздрю..."
А он, погружая меня в особенный осмос вязкого непристойного шепота, стал расписывать, как она ему все-таки, невзирая на очевидные "минусы семейной биографии", телесно, плотски нравится.
Такой покорный внимательный женский тип,
и мягкая,
и волоокая,
и стройные тугие клевые ноги,
и бедра белые, чистые с исподу, как снег,
и холмики упругих, вероятно, персей розовых прелестных,
и округлый, будто выточенный из теплого камня круп дивный крепкий,
и невинное ласковое светло-курчавое овечье укромное уютное текучее семисантиметровое излучье лона...
В ее боговерующей среде о-о-о как блюдут телесную чистоту девушек...
Липкий напор эпитетов нарастал.
Будто варили варенье, и вот-вот через край пойдет пена.
Он задышал полной грудью.
Шум от вырывающегося воздуха перекрывал и обессмысливал слова его речи. Он вбрасывал их плотными каплями во тьму, как уголь в утробу паровоза. Ветер, исходящий от него, кислой буксой надавливал уже и на мое лицо.
Все лилось каким-то похабным двухголосьем.
Я должен был сорваться с места.
Он, никогда не касавшийся ее, больно тискал и нагло жал при мне особенную фантазмическую плоть лучшей девушки так сильно, что я стал слышать дух сладкого цветочного пота, заливающий блескучей страстной пленкой все чудесное Олино тело. Он мне ее, подталкивая, предлагал.
"Тело. Тело. Тело. Тело. Тело", - манил я копошащуюся вокруг меня сладкую тьму.
Как ветхозаветный старец, подглядывающий за Сусанной, Овечин перешел на высокопарный разнузданный свист. Это был особенный сладостный донос развратного аскета на самого себя.
Совершенно явно, он был люто возбужден. И мне была страшна его страсть, могущая своим рычагом перевернуть сейчас все что угодно. Он словно искал любого твердого и достоверного изъяна в воздухе этой комнаты. Как новый Вий в пределе безбожной церкви.
Он словно хотел возбудить и меня. Словно взнуздать. Он нагло продирался через одолевающий меня густой морок, как сквозь сушняк.
- Ну, хватит, хватит, хватит, хватит! - взмолился я.
- А что, действует? Действует? Слышишь, действует?! - он удовлетворенно и зло перевел дыхание.
И, надо признаться, он преуспел. Я горел.
Хорошо, что она не слышала.
Хотя...
Тощие все-таки стены. Стрекот счетчика в коридорчике...
Он завершал разговор.
А вот наши с ним многолетние отношения он спокойно воспринимает "символически дружескими". Он зевнул в темноту, будто откусывал от нее шматок.
Ну, "символически", так символически.
Я давно подозревал, что он ужасен, но не столь чудовищен.
И я... Я ничего не знал про себя.
Ночь брала свое. Тихо поскрипывал электрический счетчик в своей черной будочке.
Глава восьмая
Исход
Я не спал, я словно продолжал отбиваться от него, от Овечина, тихо поправшего меня, навалившегося в борьбе, которую я изначально проиграл. Он заваливал меня вонючими тюфяками своей речи.
Вот-вот он меня подожжет.
Я выбрался в туалет, где были душ и умывальник. Вот продвинутая ладная дачка.
Из водянистого зеркала на меня смотрел полуголый лысеющий шатен, вылезший из каких-то тревожных темных глубин. Как утопленник, прилипший к изнанке льда. Я вдруг увидел, что в одночасье перестал быть юным.
...Я повернул вентиль, но в пересохшем источнике воды не было... Овечин перекрыл на ночь где-то вентиль.
Рука моя соскользнула и задержалась на единственной опоре, которая, будучи частью моего тела, была вне меня, но и во мне. Я попробовал себя на вес. Он ощутимо прибавился...
Я ................
..........................................................
Возбуждение осело и улеглось во мне мутным слоем.
Сон обуял меня.
И я куда-то сбежал с высоченного холма.
Ни одного сновидения во мне не осталось.
Только смутное видение, как Овечин выбирается из комнаты...
