Асар Эппель - Чреватая идея
Жена, то и дело отворачиваясь, прикидывалась, что оглядывает окрестности, а на самом деле часто моргала.
Среди детишек больше других бросался в глаза рыженький мальчик с вовсе уж зеленоватой соплей - существо по виду, если выживет и вырастет, ненужное и обреченное. Он тоже прижимался к хозяйкиной ноге.
- Питаются они у нас сытно и полезно.
- Это как? Чем сегодня, к примеру, завтракали?
- С утра у нас бывает снятое молоко и селедка под луком в конопляном масле...
- Ржавая?
- Она в бочках идет. Не угадаешь.
- Вы-то как столуетесь? От детей?
- У нас с воспитанниками одно питание. Кушаем то же самое!
"Всё как было!" - думает Н.
- А каша ячменная входит?
- Сегодня не закладывали. Но была конфекта "Ну-ка отними!".
- Отнимают?
- "Ну-ка отними!" - конфекта так называется.
- Вот я и спрашиваю: отнимают конфекту?
- Наказываем! Но применяем гуманство!
- Поясните!
- Кто отымает, ходит потом "гусем" по двору.
- Это как! - допытывается Н., наша секущая по параллельным, окончательно решив про заведующую "недовдутая!". То, о чем он дознаётся, идеально равноположено тому, чего он в детстве надознавался.
"Вот же мутотошник с промотом!" - решает про него заведующая, но показывает. Вытягивает, как в крепости страдалец Шевченко, руки по швам, тянет насколько может, но невысоко, ногу и производит несколько шагов. Дети, сбившись в освободившееся место, внимательно и не улыбаясь глядят на завдетдомом, только рыженький мальчик повернулся к ним с женой, явно не согласный со столь нелепым поведением руководства.
Заведующая походила и вернулась. Дети расступились и снова облепили ее подол.
- Сегодня "горе" передавали?! - спросил Н.
Дети закивали головами.
- Да-ааа!
- А когда дождик, что кричим?
- Дождик, дождик, перестань, мы поедем в Эристань!
Тут Эристань сохранилась! У них в детдоме тоже собирались туда поехать!
Рыженький мальчик вдруг отцепился от хозяйкиной юбки, вбежал на клумбу, где в какой-то серый цветок, ощупывая его передними лапками, как раз вползала пчела, схватил ее с цветком в кулак, подбежал к гостям, открыл руку и протянул.
- Он пасечник! Пасечник-колбасечник, дымарь рыжий! - закричали дети.
- А ну стань к остальным! - сказала заведующая.
- Он их не боится! Его не ужаливают!
- У пчелки жало в жопке! - сказала одна из девочек, и все захихикали. А потом загалдели:
- Жалко у пчелки в жопке!
- Я поясню, - сказала заведующая. - Это они его так дразнят!
Жена педагога Н. вдруг рванулась и собственным носовым платком подобрала соплю уловлявшему очередную пчелу рыженькому. Тот от таковой неожиданности оторопел, но тут же раскрыл руку, одаряя гостей новой добычей. На этот раз в его кулачке был еле поместившийся рыжий с черным шмель.
- Рыжий-рыжий, конопатый! - только и смогла сказать жена.
- Убил бабушку лопатой! - хором подхватили дети и, похоже даже, вместе с заведующей.
Рыженький мальчик всего лишь открыл ладонь со шмелем, и это решило все.
Хотя Н. полагал, что толк в детях знает, а в заброшенных уж точно, и мальчик показался ему самым недовдутым, однако в пасечниках, как только что выяснилось, он не разбирался.
- Значит, забираете рыжего? - сказала заведующая и вдруг заплакала.
Для усыновления были нужны рекомендации. То ли две, то ли три. Точно не помню, а исследовать сейчас давние правила нету времени. Словом, потребовались то ли рекомендации, то ли поручительства, аттестующие претендентов на ребенка с наилучшей стороны, а также подтверждающие их сознательность.
И оказалось, что взять поручительства не у кого. Всегдашняя сепарация от коллег и высокомерная самостийность Н. совершили свое дело. Даже к соседям не стоило обращаться. Даже в контору ЖАКТа. И прежних детдомовцев было не попросить - никогда ими не интересуясь, он просто не знал где кто.
Зато он теперь знал, с кем будет сражаться в игру "Летающие колпачки", которой его когда-то премировали на день Парижской коммуны. Она до сих пор хранилась непользованная, потому что за всю жизнь партнера по "колпачкам" он так и не нашел. Не с женой же было в них играть!
Н. попусту ломал голову насчет поручительств и додумался наконец обратиться к двум бывшим ученикам, теперь, вероятно, студентам. "Как я их тогда еще называл? - завспоминал он. - Ага! Квадрат Разности и Разночинец!"
Передал он свою просьбу через одного такого Алика, тоже студента, но по глупости женатого. Его Н. выделял среди прочих тоже, хотя тот на лакедемонянина вообще не тянул, так как спутался с раздатчицей, по молодости намереваясь ее довоспитать (он здорово играл в шахматы и был одарен в науках). Та, однако, сразу родила маленького, и довоспитываться ей стало некогда, а когда он в ее преображении отчаялся и решил все же уйти, она раз! - и родила двойню. И всё. Но это будет потом.
Сейчас же Разночинец с Квадратом Разности, то есть мы с моим товарищем, ходили и принимали решение. Оба мы были тогда беззаветно увлечены поэзией. Один - Блоком, другой - Маяковским. Кто кем, догадайтесь сами.
Квадрат Разности его глумлений насчет "ВБС" не забыл. "Почему, скажи почему он всех высмеивал? С какой стати?" "Ну-ка иди-ка к доске и побудь сильным!" - такое не забывалось.
- А если с ребенком он будет так же?
Гуляя и обсуждая, они напились из колонки, и один вспомнил, как у него это получилось в первый раз:
- Когда хватило роста, я, нажав ручку, дотянулся до струи. Пить удобней, когда она стеклянная, но - чуть шевельнешься - и струя становится белая и пенная. Вода сразу затекает в нос, и ощущение, что, купаясь в пруду, наглотался воды. А стеклянная течет тихо. Ее даже покусывать можно!
Второму тоже было что рассказать.
- Колонка сама хоть ведро выпьет. Налил его, приподнял, чтобы колоночный кран опустился в воду, и струю убавляешь, а потом вообще отпустил ручку и вода втягивается назад. Если правильно наклонять ведро, чтоб кран не вынулся, утянется почти всё, а когда между наклонным дном и ведерной стенкой образуется треугольник последней воды, надо, чтобы и он довсосался, иначе что-то всхлипнет и чуть-чуть воды останется.
- Стихи-то он любит, не знаешь?
И оба заговорили о недавно вышедшем огоньковском Маяковском. Один восторгался, а другой - более серьезный и тонкий - склонен был говорить только о Блоке.
- Может, спросим, любит ли он Блока? Например, "дай, как монаху, взойти на костер..."?
- Он тебе "всем давать, не успеешь вставать!" ответит. И "Мария, дай..." тоже испохабит...
- Вот-вот. А все-таки здорово написано: "Строен твой стан, как церковные свечи..." Скажи нет?
- А "потягиваясь задремлю, сказав тубо собакам набежавшей страсти"?
- Он про это дело, что хотел мог ляпнуть...
- Зато преподавал, а?! И самого Киселева видел! Правда, одно дело школа, а другое - ребенок...
- Но уж геометрию все знали...
- Классная наука, скажи нет?!
- Помнишь, мы к нему приходим, а он жгет в печке какую-то гадость. Чтоб не пропадало. Печка еще гудела. А он смеется: "Она всегда от дерьма гудит!"
- В детском доме, по-моему, лучше, чем вот так!
- "Не знаю, где приют своей гордыне..."
- А когда с вечными двигателями пришли... - начал было один и намертво замолк. Верней, замолкли оба...
"...Жилистая громадина стонет и корчится..."
Лобачевский был не прав - параллельные педагога Н. и рыженького мальчика не пересеклись. Прав был Евклид. Но Киселева все-таки припутывать не стоит, хотя в нашей жизни все в лучшем случае шло по нему. А вообще-то шло как шло. Примерно так.
Зимой что-то внутри колонки смерзалось, и ручка ее после наполнения ведра, так и не взъехав, пристывала. Вода поэтому начинала бежать целыми днями, и намерзал бугор. Колонка зарастала льдом, а потом ломалась вовсе и больше не текла. За водой после этого ходили на другую улицу - какая-нибудь из колонок за зиму не ломалась...
Летом же под струю ставили рассохшиеся кадушки и подолгу лили в них воду, чтобы разбухли и сомкнулись клепки. Хозяин стоял и нажимал, а если кто подходил, он уступал место, и человек наполнял свои ведерки.
Про очередь у колонки, когда поливают огороды, поговорим в другой раз; про то, как мокрые пальцы, обжегшись в стужу на ручке, пристывают к железу, тоже не тут; про мытье прохладной влагой запыленных в июле ног как-нибудь еще. А вот про то, как дрались Ахмет в распахнутой лисьей шубе и Буян в драной майке (происходило это в жаркий летний день), причем Ахмет бил Буяна пустым ведром, а Буян был страшен, и затеивалось кровопролитие, рассказать охота всегда, однако воспоминание это давно прикончено в некоем, вполне доступном читателям повествовании.
