Михаил Погодин - Черная немочь
Я предавался отчаянию. Часто в бешенстве бил я себя в грудь, рвал волосы, готов был разрушить все и, изнуренный, падал на землю. Вы слышали, батюшко, как я был счастлив в ту минуту. Столько же, нет — еще более, стал я несчастлив после.
Одно было у меня утешение — ходить по воскресеньям к обедне в Шереметевскую больницу. Там, стоя в преддверии, обливался я горькими слезами и молился. Отдаленный алтарь, представлявшийся мне в каком-то таинственном сумраке, растворенные царские двери, священник, воздымавший длани к милосердному за грехи всего мира, согласное пение ликов, все наполняло душу мою благоговением. С каким умилением смотрел я на запрестольный образ спасителя, возлетавшего из гроба в горняя! Моя душа рвалась за ним.
Другое утешение обретал я, слушая по всенощным Евангелие, читаемое вами. Каждое слово, произнесенное вашим важным и вместе усладительным голосом отзывалось в моем сердце: «Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии, и аз упокою вы. Возмите иго мое на себе, и научитеся от мене, яко кроток есмь и смирен сердцем: и обрящете покой душам вашим. Иго бо мое благо и бремя мое легко есть».[17] — Господи, — вопрошал я, повергшись во прах, — скажи, твое ли иго на мне?
Месяца два тому назад я прочитал книгу об естественной истории и физике. В ней узнал я много любопытного о разных примечательных явлениях в природе, на которые прежде смотрел глазами невежи. Круг моего зрения распространился, хоть, к сожалению, многого не понял я в сих драгоценных книгах. Особенно заняла меня статья о бабочках: как сии насекомые личинками укрываются в темноте и ищут себе пищи, — как в куколках образуются все их части, — как наконец вылетают они из своих темниц и красуются по лугам и полям в великолепном убранстве. Во мне поселилась мысль о смерти. Я люблю думать о ней и признаюсь, во время сих-то размышлений бываю наиболее спокоен, какое-то тихое уныние, в которое ныне погружается иногда утомленная душа моя, служит мне залогом, что предчувствие мое сбудется и я скоро достигну тихого пристанища, идеже несть болезни, ни печали, ни воздыхания.[18]
… Мне ужасов могила не являет,И сердце с горестным желаньем ожидает,Чтоб Промысла рука обратно то взяла,Чем я без радости в сем мире бременился,Ту жизнь, в которой я столь мало насладился,Которую давно надежда не златит.[19]
Вот, батюшко, вся история моей жизни. Сам я никогда не видал ее так ясно, как показал вам теперь, и удивляюсь, откуда взялись у меня слова на то, чтоб выговорить в порядке все мысли, рассеянно пронесшиеся в голове моей в столь продолжительное время. Верно, мое желание дало мне силу, и, косноязычный, я обрел язык пред вами. Рассудите и научите меня. Единственное мое желание: смерть или свет.
— Сын мой, — сказал важным голосом священник, задолго до окончания речи вставший невольно с своего места пред молодым человеком, — благо тебе, что святая вера никогда не покидала тебя среди опасных сетей, раскинутых для твоего уловления человеконенавистником[20]. Молись, молись богу; и он, даровавший тебе душу пылкую и разум острый, проницательный, укажет и путь, в оньже пойдеши, по может одолеть соблазны и ниспошлет душе твоей желанный мир и упокоение. Я посещу твоих родителей послезавтра и буду просить их, чтобы они отпускали тебя чаще беседовать со мною. Здесь будем мы молиться вместе, здесь в Евангелии, писаниях святых отцов и мудрых мужей будем мы почерпать святые уроки истины, и, может быть, духовный глад души твоей утолится, и ты спокойно, не яко Моисей, но яко Навин, узришь землю обетованную.
Юноша упал в ноги к священнику и в пламенных выражениях благодарил за приветствие. Напутствуемый благословениями, оставил он с миром скромное жилище, в котором целебный елей утешения пролился на его смертельные раны.
Дорогою был он в необыкновенном расположении духа; действительно, сколько случилось с ним неожиданного, нового в этот краткий промежуток времени: он собрал все свои мысли и чувствования; уразумел их яснее, нежели когда-либо, почти пережил опять, рассказал свою жизнь, испытал новое, прекрасное удовольствие, которое доставляет человеку свое слово, получил одобрение, надежду… Душу его волновали разные чувства, которые разрешились наконец в какое-то безотчетное изумление.
Так воротился он домой и пошел в гостиную явиться к родителям.
Какие роковые слова поразили слух его в ту минуту, как отворил он дверь?
— Божьего-то милосердия маловато, Савишна, — говорил отец, сидевший на софе между женою и свахою и державший в руках толстую синюю тетрадь, — ведь, почитай, только пять образов в окладах, а порядочной один, Казанская[21] — убрус[22] низан жемчугом; ободки-то нечего и считать?
Понял юноша, о чем идет речь, и почти без памяти упал на стуле подле двери, из-за которой только что показался.
Старики, слишком занятые разговором, не приметили вошедшего и продолжали свое дело.
— Божьего милосердия Куличевы еще подбавят, Семен Авдеевич, — подхватила сваха, — они желают, как бог даст, сладится дело, выменять образ во имя женихова ангела и невестина вместе и убрать каменьями. После сестры куда много осталось у них серег да колец — камни все разноцветные, как жар горят: муж у покойницы торговал этим товаром. Впрочем и то сказать: вы не так считаете. Кроме Казанской, есть Ахтырская, Николай Чудотворец в золоченом окладе; спаситель, правда, в серебряном, — ну а четыре образа в венцах с полями? Чего же больше!
— Серьги бриллиантовые с бурмицкими[23] подвесками, — продолжал читать Семен Авдеевич, довольный обещанным пополнением. — Эхма, все пишете вы неаккуратно. Надо бы прибавить, во сколько крат: серьги серьгам розь. Пожалуй — насажают крупинок, а все говорят: бриллиантовые.
— Извольте взглянуть подальше: цена выставлена. По ней можете вы рассудить, каковы крупинки — в пять тысяч рублей.
— В пять тысяч рублей! А кто оценил их в такую цену?
— Помилуйте, Семен Авдеевич, ведь вы чай Куличевых знаете, — слухом земля полнится, — неужто станут они в глаза обманывать?
— Ну хорошо, хорошо. Я не люблю только, что пишете вы необстоятельно. — «Серьги бриллиантовые же, камни помельче, без подвесок, — серьги третьи, золотые, буднишние, с яхонтиками. Серьги четвертые, желудками, янтарные». — Серег довольно. — «Гребенка бриллиантовая иностранной работы в восемь тысяч». — Вот эта штука на порядках. — «Склаваж[24] бриллиантовый в семь тысяч». — Не дурно и это. — «Перстень изумрудный, осыпан бриллиантами в три ряда, один ряд покрупнее, два помельче». — Тьфу пропасть, да бриллианты-то у них, Савишна, али дома родятся, что ли? Ну-ка, Маша, подай нам шипучего, — сказал Семен Авдеевич, развеселясь при мысли о таких сокровищах.
— Как же, — сказала молчавшая доселе Марья Петровна, отходя за вином в ближний поставец, — жито долго, без мотовства, коплено, — притом ведь дочь родную выдают, не падчерицу.
Сваха между тем в торжестве осклаблялась умильно.
— Налей же нам по рюмочке да перестань пенить: ведь в пене толку нет. Не готов ли и пирог горячий? Мы закусили бы кстати.
— Больно рано, батько, сейчас только в печку поставили; чай не пропекся еще.
— Ин подождем маленько. Я не спорного десятка. А покамест разберем еще кое-что в грамотке. — «Кольцо золотое с сердоликом. Кольцо золотое с ага… ага… агат… агатом». — Это что за камень такой — ага… агат?
— Не умею сказать, батюшко, это вписывал золотых дел мастер. Чай должен быть камень не простый.
— Уж не с хитрости ли так написано: невесту-то ведь зовут Агафьею? — примолвила остроумная Марья Петровна.
— «Колец ординарных шесть». Вот так лучше: гуртовой счет я люблю. Теперь «о головных уборах». Ну — пошло тряпье. Это твое дело, Маша, читай.
— Эх, батюшко, ведь ты знаешь, что я на медовые деньги училась и печатное-то насилу разбираю, где же возиться мне с скорописью. Тут же такая мелочь.
— Да я ведь в этом толку не знаю, а впрочем пожалуй: «Ток блондовый с жемчугом и панашем из царских перьев в восемьсот рублей. Платье блондовое плетеное с каймой на атласном чехле, отделанное блондами в поларшина шириною, с руладками и розетками из венецианского атласа, в тысячу пятьсот рублей». — Эки штуки! Это подвенечное, что ли?
— Нет, батюшко, подвенечное не пишется, — подхватила тотчас Марья Петровна, желая пощеголять своими познаниями. — Его должен припасать жених.
— Вот тебе раз! Уж хоть бы первое платье жена себе сшила, а то — припасай муж от первого и до последнего. Так я тебя, мой друг, обуваю, одеваю тридцать лет невступно. Когда мы свадьбу-то с тобою играли? — спросил он, разнежившись, милую свою половину.
