Борис Можаев - Трое
- Клади шесты! - скомандовал Ольгин.
Он пустил бат на стремнину, выровнял его, и мы пошли теперь по течению.
- Начнем, пожалуй. - Ольгин взял острогу, сильно тряхнул тонким шестом и утвердительно закончил: - С господцем.
Тыхей со второй острогой ушел в корму, а я остался с Ниной на середине бата.
До дна пробиваемая сильным светом речная вода текла сизыми дымными струями. В этих извивах, выделяясь темными спинками, застывали хариусы и ленки, и только чуть подрагивающие хвостовые плавники отличали их от донных валежин и продолговатых голышей. Поначалу у меня не ладилось: я бил торопливо, не чувствуя еще рукой нужного смещения, - подводил глаз, и я промахивался.
- Ну, что же вы? Ай-я-яй! - осуждающе восклицала Нина, видя, как, поблескивая боками, уходили от моей остроги хариусы.
- Давненько я в руки не брал шашек, - отшучивался я, стараясь не смотреть на нее, чтобы не выдать своего смущения.
Но вот первый удар встретил упорное податливое тело... Рука радостно дрогнула. Я рванул острогу и сбросил на дно бата трепещущего хариуса. Я ждал от нее восторженного восклицания, похвалы или хотя бы благодарного взгляда. Но Нина, склонившись над хариусом, неожиданно произнесла:
- Бедненький! У него кровь течет...
Воодушевленный удачей, я стал бить азартно, но расчетливо; острога будто сама тянулась к рыбине, как магнитная, и я все чаще выбрасывал в лодку трепыхающихся ленков и хариусов. На мелком пенистом перекате я заметил, как навстречу бату, поднимая над собой волну, шел огромный таймень. У меня мелко задрожали колени. Я впился глазами в его приплюснутую широкогубую пасть и, выждав момент, сильно ударил в толстую темную спину. Мощный рывок остроги чуть не выбросил меня из бата. Я упал на колени, лихорадочно подтянул тайменя и с трудом перекинул его в бат. Это была огромная, пуда на два, рыбина. Она как бешеная запрыгала на днище, готовая ежеминутно выпрыгнуть в воду. Я схватил топор и тремя ударами в голову успокоил ее. Таймень тяжело хватал воздух жабрами, заливая днище кровью.
- Какая жестокость! - произнесла Нина с каким-то внутренним содроганием. - Прекратите эту ловлю... А то я вас возненавижу.
Я удивленно посмотрел на Нину. Она была в сильном волнении.
- Успокойтесь! Что с вами? Что произошло? - Я сел рядом с ней и взял ее за руки. - Если вам не нравится, я прекращаю.
К нам подошел Ольгин.
- Хорошего ты красавца подвалил. - Он приподнял обеими руками тайменя. - Отгулялся, бродяга.
- А вот Нине не нравится, говорит - убийство.
- А этот таймень нешто не убийца? Сколько он за свою жизнь чебаков поел? А теперь и сам попался. Какая же тут несправедливость? Здесь в тайге - полный порядок.
- Не спорю, - ответила Нина. - Но бить топором живое существо - зрелище не из красивых.
- Н-да, - Ольгин положил тайменя. - Вот что, ребята, по-моему, лучение без ухи - не лучение. Я тут прихватил котелок и все необходимое. Давайте-ка свернем на косу и разведем костер.
- Очень хорошо! - радостно воспрянула Нина, которую, как я уже заметил, захватывало всякое новое занятие.
- Тыхей, ухи хочешь? - спросил Ольгин стоявшего в корме Кялундзигу.
- Можно, конечно, такое дело, похлебать.
- Сворачивай на косу!
Мы вытащили бат на первую же песчаную косу, выгрузили кедровые чурки, немного рыбы. У Ольгина, кроме котелка, оказались и складные козелки. Он воткнул их в землю, повесил на них котелок с водой и, быстро вспотрошив трех хариусов, развел костер.
- Ну вот что, ребята, - обратился он к нам с Ниной, - вы тут за ухой следите, а мы с Тыхеем рыбу в протоках малость попугаем.
Он столкнул бат в воду, позвал Тыхея, и они скрылись в темноте.
Первые минуты, оставшись вдвоем у костра, мы растерянно молчали, смущенные неожиданным уединением. Я был слишком возбужден и взволнован: мне нужен был откровенный и поэтому трудный разговор с ней, и я его искал все последние дни.
Здесь на косе было тихо; река, прошумев на дальних перекатах, спокойно и лениво разливалась на песчаной отмели, и только кузнечики обалдело заливались в недалеком лесу, словно воодушевленные тем, что их стрекот больше не заглушается шумом реки, да где-то совсем рядом пронзительно и тоскливо кричал куличок.
Нина смотрела в костер широко раскрытыми глазами, словно хотела увидеть в этом мятущемся пламени то, что тревожило ее.
Я взял ее за руку.
- Расскажите мне что-нибудь о себе.
- А что же вам рассказать?
- Ну расскажите, как учились, как женились, - я неуместно усмехнулся и спросил: - Вы любите мужа? - спросил и почувствовал всю нелепость этого вопроса.
- Я нужна ему. - Она ответила это так просто и с такой убежденностью, что мне стало не по себе.
- Откуда у вас такая уверенность?
- На это одной фразой не ответишь. Мы с ним учились в одном университете, на одном курсе, - отделения разные... Я давно его знаю. Он всегда выделялся на курсе. Ни один диспут без него не проходил. И знаете, за что он пользовался успехом? За самостоятельность суждений... или за броскость фразы, что ли... Он ни одному авторитету не уступит...
- И вас покорила эта неуступчивость?
- Нет, совсем не то. - Она посмотрела на меня с какой-то жалостной, трогательной улыбкой и с минуту раздумывала: говорить ли? - Я его видела совсем с другой стороны, - почему-то мне всегда было немного жаль его. Бывало, Станислав гневно бичует с трибуны какие-нибудь отклонения, а я смотрю на него и вижу, что его надо просто пожалеть. Чувствовала я в нем какую-то внутреннюю болезненность, обостренную нервозность. Это меня и потянуло к нему. А когда мы познакомились ближе, я узнала, что он много страдал. Правда, в детстве жил хорошо... Потом потерял отца. Не привыкли они к скупой и размеренной жизни, ну и бедствовали. И Станислав ожесточился. Дальше - больше... Сказать по правде, мне надоело выслушивать его постоянные нападки: в городе скверно, потому что пыль, духота, грохот; в тайге тоже скверно, потому что глушь, скука, комары. С Ольгиным разговаривать не стал - чурбан; вас он презирает за то, что вы чепуху рисуете. Да что там говорить!.. Нет у него, кроме меня, никого на свете. Он ко мне очень привязался, полюбил. И теперь я просто необходима ему. Я даже не представляю, как он смог бы остаться без меня.
- Но вы не ответили на мой вопрос: любите ли вы его? - Я понимал, что это прямолинейно, грубо, эгоистично, наконец, но продолжал смотреть на нее в ожидании ответа.
Она отвела взгляд и, задумчиво глядя в костер, тихо ответила:
- Раньше мне казалось, что да, а теперь я не знаю...
- Нина! Я... полюбил вас. Извините, я не могу больше молчать. Я совсем измучился: не работаю, не сплю и постоянно торчу у вас перед глазами. Но что же делать? Что? Скажите мне, научите?! - Я положил голову ей на колени и стал целовать ее руки, холодные, пахнущие рекой.
- Я тоже вас полюбила... Я это предчувствовала. А потом все поняла там, на поляне, во время спора. Вы говорили будто мои слова, мои мысли... Вы так близки мне по душе, так понятны... и жизнь ваша... Вы - сильный и весь такой простой и мудрый, как этот лес и эта река... Рядом с вами, словно свежеешь и хочется какого-то большого чувства, настоящего дела... Да, полюбила. Мне радостно и тяжело... Я знаю, что-то решать надо. Но дайте мне подумать, собраться с мыслями. - Она тихо поцеловала меня в голову.
Я поднялся и обнял ее за плечи; она с трудом отвела мои руки и, пристально, мучительно глядя мне в лицо, сказала:
- Вот что - едем завтра на пасеку... И все решим.
"Едем на пасеку!.. Все решим! Все!" Я ликовал. Эти две фразы проносились в моем уме тысячи раз, и уж ни остаток ночи, ни утром я не мог и глаз сомкнуть.
На следующий день, как и было условлено, я пришел к Полушкиным пополудни. На берегу протоки, напротив избы Кялундзиги, лежал уже знакомый мне бат, приготовленный для поездки. Нина встретила меня подчеркнуто приветливо и сказала в присутствии Полушкина с явной насмешкой:
- А знаете, Стасик тоже с нами едет. Решил прогуляться. Засиделся!
Полушкин пропустил иронию и любезно резюмировал:
- Да, тем более в такой приятной компании.
Сначала мне было крайне неловко и стыдно перед ним, и я старался не смотреть на него.
Я чувствовал, что между ними произошел неприятный разговор, что Полушкин крайне раздражен и что быть буре.
Он столкнул бат, подал Нине руку и заботливо усадил ее. Все это он делал с вызывающе подчеркнутой внимательностью. В дороге он был необыкновенно любезен со мной, и эта нарочитость постепенно сказывалась: я перестал испытывать неловкость перед ним, а потом начал злиться. "Чего он тянет? - думал я. - Если все знает, так пусть хоть негодует, что ли... Хоть бы выругался... оскорбил! И то уж лучше - определеннее. Или трусит? Чего? Не стану же я с ним драться".
Удэгейская пасека располагалась в тайге, километрах в пяти вниз по Бурлиту. Плыть по течению было легко и приятно. Тугой прохладный ветерок с миндально-горьковатым запахом черемухи и жимолости резво гулял над рекой, сбивал рыхлые пенные шапки с темных водоворотов и оставлял на губах мелкие тающие брызги. Солнце светило мощно и радостно; игриво, нарядно поблескивала река перекатными гривами, а над ней, уходя в самое поднебесье по дальним синеющим отрогам сопок, ровно тянул свою шумную баюкающую песню нескончаемый лес.
