Борис Можаев - Тонкомер
- Что это за приварок?
- Сам, поди, знаешь. У начальства, кроме оклада, всякие привилегии, а у работяг - выгодные заказы, а там ордерок на квартиру, или путевочка на курорт, или товары какие... по твердой цене со скидкой за счет профкома. Ага! Другие не ждут милости божьей и сами себе приварок добывают, вроде моей тещи. А я на голом энтузиазме жил: ну как же! Я - почетный минер и слесарь-наладчик с довоенным стажем.
- И теще надо помогать... Ей же не легко доставались эти молочные рубли, - сказал я.
- Я помогал... И сено копнить ездил. И привез его, переметал на поветь. Дрова доставал, пилил, колол. Помогал... Да хрен ли толку в моей помощи? Я потерял в ее глазах уважение. Плевала она на мой рабочий почет без приварка. А главное - я перебежал дорогу более выгодному зятю - Чеснокову. Ей-то все равно было - на ком он хотел жениться, на Ольге или на Наташе, но из-за меня не женился ни на той, ни на другой. Вот досада...
8
Мы решили, что Наташа поступит на работу. И вот тут снова выплыл Чесноков. Впрочем, как я потом догадался, он ухаживал за Наташей и после свадьбы. Он стал начальником отдела и теперь часто проезжал на "Победе" мимо нашего дома, заговаривал с тещей, но к нам не заходил.
Однажды иду на работу и вижу, как теща вылезает из его машины возле рынка. О чем-то, думаю, все договариваются. И я узнал об этом вечером.
Принес я в тот вечер аванс, рублей триста пятьдесят, кажется. Наташа быстро пересчитала деньги и сказала, вздохнув:
- Маме надо за молоко заплатить.
Она отошла к окну и задумалась, глядя в сад. Вид у нее был очень грустный. Я подошел к ней, стал гладить ее по волосам и утешать.
- А ты не грусти, - говорю. - Вот в будущем году цех перейдет на новый поточный метод. Буду лучше зарабатывать.
- Глупый, я не об этом, - сказала она ласково. - У нас будет ребенок, я это давно чувствую.
И знаете, служба, во мне аж все зазвенело, как на палубе торпедного катера на полном ходу. Я поднял ее на руки, закружился, но в дверь постучали, и вошла Марфа Николаевна со свертком. Она села возле столика, мы на койке, напротив.
- Кажется, зарплату получили? - спросила теща, глядя на деньги.
- Да, мама, мы тебе должны, - сказала Наташа и, отсчитав, подала матери деньги.
Теща спрятала деньги в карман юбки и сказала:
- А я давеча иду на рынок. Вдруг нагоняет меня на улице в машине... И кто бы вы думали? Да Игорь Чесноков! Уж такой любезный молодой человек. Подвез меня.
- А я сегодня купаться ходила, - невпопад сказала Наташа и покраснела.
Но теща словно не замечала этого.
- А еще он просил меня передать тебе, что место машинистки у него свободное.
Я насторожился, а Наташа отвернулась.
- Меня это не касается, - сказала она.
- Как это не касается! - оживилась теща. - Ведь он же говорил с тобой в саду, ты обещала, а теперь...
Наташа крепится изо всех сил, вот-вот заплачет. Тут я и сорвался. Я понял, что Наташа виделась с Чесноковым, и все во мне закипело. Но ведь вот дело-то какое: злился я не на Наташу, а на тещу.
- Вы зачем пришли, за деньгами?! - крикнул я теще.
- А ты, соколик, не кричи. Тебя здесь никто не боится, - ответила она с вызовом. - Ишь ты какой прыткий! А вот я зачем пришла! - она разворачивает сверток и подает Наташе красивое шелковое платье. - Получай, доча, от меня!
- Ой, мамочка, какая прелесть! - сказала Наташа сквозь слезы, схватила платье, поцеловала мать и уже в дверях крикнула мне: - Я сейчас! Переоденусь только...
Теща встала из-за стола, посмотрела на меня победоносно и изрекла:
- Если сам не можешь покупать жене, так хоть другим не мешай это делать, - и ушла, сильно хлопнув дверью.
Я ударом раскрыл створки окна, стиснул зубы и заметался по комнате как ужаленный. И вот представьте себе: раскрывается дверь и передо мной сияющая счастливая Наташа в красивом новом платье.
- Ну, как, хорошо? Смотри! - И она закружилась передо мною, как волчок. А я ни с места, словно меня кувалдой по голове стукнули.
- Что с тобой? - спросила она вдруг, остановившись. - На тебе лица нет!
Я взял ее за руки, притянул к себе и сказал, глядя в упор в лицо:
- Давай уйдем отсюда, уйдем поскорее...
Видно, у меня был нелепый вид, потому что она испугалась и растерянно спрашивала:
- Что с тобой? Куда уйти? Я тебя не понимаю.
- Уйдем на квартиру, в другое место куда-нибудь, хоть к дьяволу!
Она жалко улыбнулась.
- Что ты, Женя, уйти от матери?! Ведь это же - позор. Нас все знают здесь.
- Пойми ты, я не могу больше здесь жить, не могу.
Она обняла меня и заговорила быстро, таким испуганным тоном, почти шепотом:
- Зачем ты так? Не надо, не надо... Ведь мама для нас старается... Она добрая. Видишь, платье купила! А деньги с нас берет? - так это для нас же...
- Мы ей не нужны, - говорю. - Мы, то есть я и ты вместе, семья наша, не по душе ей. Пойми ты!
А она в слезы:
- Нельзя так о матери говорить. Нельзя злиться друг на друга. Вы меня мучаете. Помирись с матерью! Я тебя умоляю: помирись!
- Ну как я могу помириться с ней, если она и говорить-то со мной не желает? Все с издевкой, с подковыркой, все побольнее задеть меня старается. Я для нее просто бедный родственник, которого терпят из милости.
- А тебе-то что, как на тебя смотрят да как о тебе думают? Лишь бы в лицо не говорили гадостей. Мама всегда вежливо говорит, а ты задираешься.
О бог ты мой! Я и виноватым оказался. Шумели мы, шумели, так и не договорились. Ей все казалось, что я из гордости не хочу уступить матери, а я пытался доказать ей, что не могу лгать и притворяться. Но она не понимала этого, просто не могла понять - отчего это нельзя из уважения к близкому человеку говорить не то, что думаешь. Так и заснула, всхлипывая, как обиженный ребенок.
9
В эту ночь я так и не заснул. Я понял, что жить мне больше так нельзя. Куда же податься? На квартиру? - Наташа не пойдет. Уйти одному - тоже нельзя. Люблю я ее! А там еще и ребенок появится. Разве я их оставлю? Вот тогда я и надумал уехать куда-нибудь подальше.
Но легко сказать: уехать куда подальше. Как уехать? Чего делать? Где пристроиться? На судно податься? Уйти в плаванье матросом? Ну и что? Заработаешь немного денег, но вернешься сюда же. Какой толк?
Помнится, как раз в то время у нас в городе вербовали в лесную промышленность на Дальний Восток. Афишу расклеили. На ней был нарисован маленький домик в лесу, такой терем-теремок... Между прочим, там говорилось, что рабочим выдается ссуда в пятнадцать тысяч на строительство собственного дома или предоставляется готовая квартира. Выбирай, что лучше.
А я, служба, еще с детства полюбил лес. Дед мой лесником был. Каждое лето я проводил у него на кордоне, возле Оки. И все эдак складывалось одно к одному: днем лесную афишу увидел, вечером с тещей поругался, а ночью деда вспомнил и жизнь на его кордоне. Ну и размечтался...
В летнюю пору мы с ним, бывало, то на волчьи мари ходили, то порубщиков гоняли. В лесу, Енька, и волк, и порубщик - одной веревочкой связаны, говаривал он, одно слово - хищники. Не дать им окорота - без леса и без зверья останемся. А наше дело, говорит, охранять живые твари. У него и дерево вроде живую душу имело. Все, мол, дадено на радость. И лес пилить с умом надо, выбирать то, что созрело, отжило свое да то, что других теснит, росту не дает. Дед у меня был грамотный, книжки любил читать. Лес, говорит, беречь надо, он человеку душу врачует. Не будь леса - озверели бы все да перегрызлись. Ты гляди, что в степи творилось? То печенеги, то половцы, то нагайцы, то татаре. Поедом друг друга ели. Отчего, говорит, ордынцы так лютовали? Оттого, что по голой земле рыскали. И государство ихнее развалилось от этого. А Русь в лесах сохранилась, от лесу и сила у нее. Вот и потянуло меня в лес, в далекую тайгу.
Утром начал я Наташу уговаривать. Чего, мол, дома сидеть! Стал ей описывать красоту таежной жизни: про всякие там утесы говорил ей, про изюбрей, про соболиные шапочки, ну, словом, про все такое заманчивое. И надо сказать, к моему удивлению, она быстро согласилась. Больше всего ей понравился домик в тайге. "Я буду настоящей лесной хозяйкой, - говорила она, - как в сказке!" Да и мне, по правде сказать, немножко по-сказочному представлялось. Я думал, что в таежном краю ценят человека не по шелковым платьям и котиковым шубам.
Вот так я и подался, служба. Да разве один я такой? Сколько их едет сюда, в таежную глухомань, за счастьем! - закончил он, нахмурившись.
Он разлил оставшуюся водку по стаканам, выбросил бутылку за борт и своими дрожащими руками стал отдирать кусочки юколы и складывал их, словно щепки, в кучку.
- Ну, покончим с этим, - сказал он, поднимая стакан.
Мы выпили. Варя собрала хлеб, рыбу, завернула стаканы в тряпки и ушла под тент. Мы снова остались одни.
Ни рассказ, ни выпитая водка не меняли печальной сосредоточенности на его лице, и только по тому, как все суше и резче блестели его глаза, я догадывался о том, что он волнуется. Он пересел с низкого борта прямо на железную палубу и начал рассказывать, уставившись мне в лицо. Признаюсь, что мне было несколько неловко под его тяжелым неподвижным взглядом.
