Надежда Дурова - Игра судьбы или Противозаконная любовь
Явная перемена Атолина жестоко уязвила душу Елены. Бывали минуты, что воспоминание о умершей матери, о ее последних словах с такой силою представлялось ее воображению и так теснило ей сердце, что она с воплем падала в подушки лицом, как будто стараясь укрыться от какого призрака. «Матушка, — говорила она задыхающимся голосом, — матушка! чего ты хочешь от меня? я простила тебе! Спаси же меня теперь, если можешь, возьми меня к себе!..»
На вечере городничего несколько дам вместе с любезною хозяйкою и старою помещицею Р* сидели в комнате, довольно удаленной от танцевальной залы и, следовательно, от всякого шума, они сидели все вокруг столика, стоящего перед диваном. Старая Р* расположилась на нем со всеми удобствами, позволенными ее летам. Жена градского головы, первая из вестовщиц, рассказывала что-то, поворачивая голову то к той, то к другой из своих слушательниц, которые почти не дышали от внимания, с каким поглощали рассказываемые вести. «Теперь уже нет никакого сомнения, — говорила она, — что Лидин бросил жену свою навсегда; уезжая, он оставил ей письмо, в котором пишет, что не возвратится к ней во всю жизнь, чтоб она считала себя свободною и поступала как хотела. Лидина горько плакала по целым дням, мои сударыни; но пока еще Атолин, думаю, из остатка совести и сожаления прихаживал к ней часа на два или на три каждый день, она была несколько спокойнее; когда же и это последнее исчезло без возврата, потому что Атолин сосватал невесту в Ц***; перепросился в этот город и расстался с Лидиной навсегда, тогда-то почти в отчаянии она принялась за средство, с которым предусмотрительный муж ознакомливал ее еще с первых лет!» — «Да, а теперь сам первый бежал от успехов своей ученицы!» — «Да неужели, матушка, ваше превосходительство, Лидин от одного этого бросил свою жену? говорят, были другие причины». — «От одного этого! — повторила Р*, пожав плечами; — а по-вашему: одного этого мало?» — «Оно так, матушка, порок большой для женщины пить..»—«Fi, comme c`est sale… quelle expessions!.. quel mot revoltant!.. пить!.. a quai bon nous avons commense une pareille conversation?..»[9] — Это говорила молодая городничиха вполголоса и повернув в сторону свою красивую головку с явным видом пренебрежения. Р* усмехнулась и, отвечая на прерванную фразу купчихи, сказала: «Не только большой порок, но и верх безобразия, последняя степень унижения». — «Точно так, матушка, ваше превосходительство! Это ж самое я и хотела сказать; но ведь Лидин сам приучал жену свою к… Не знаю, право, как бы мне выразить это, так чтоб оно не оскорбило нежности слуха вашего; — она смотрела на городничиху. — Ну, скажу хоть так, как вы сами это назвали: к последней степени унижения. Так, кажется, ему нечего было досадовать, зачем делают то, чего он сам хотел!» — «Ну, вот видите, следствия превзошли его ожидания; от этой причины родились другие, выгнавшие наконец его из дома: источник всех зол — затмение ума нашего!» Р* оборотилась к хозяйке, как к такой особе, которая лучше других могла понимать ее, и стала говорить: «Лидин, в продолжение трех или четырех лет употреблявший всевозможные старания развращать жену свою, проматывать имение, расстроивать здоровье и терять репутацию, все еще не достиг края гибели, мог бы остановиться, если б имел желание или силу душевную для этого подвига; зло сделано только вполовину, все можно б было поправить. Елене только 20 лет; она никогда не имела наклонности к презрительному средству заглушать горе, как говорит простой народ; напротив, она с отвращением и из страха повиновалась мужу, выпивая бокал в доказательство любви! как то было в похоронный вечер и после повторялось много раз. Я знаю, что и теперь она вдалась в этот порок от нестерпимого терзания сердца и потому, что необработанный ум ее не представлял ей других средств облегчить скорбь свою». — «Однако ж вдалась! — сказала со вздохом одна молодая дама, до сего не говорившая ни слова, — и теперь она погибла невозвратно, хотя вы и говорите, что все еще можно поправить; но от этой низкой страсти не исправляются: она обращается в болезнь и доводит одержимых ею путем позора и несчастия до преждевременной могилы!» В словах и голосе молодой женщины было что-то пророческое и заставило немного задуматься общество, собравшееся перемывать кости Лидиной. Собеседницы молчали минут с пять; наконец жена градского головы, смертельно боясь, чтоб разговор, так вкусно начавшийся и которому она делала главную приправу, от выходки молодой дамы не погас совершенно, сказала набожным голосом: «Сохрани, боже, всякого человека от напасти!.. Вы, матушка, ваше превосходительство, что-то было начали говорить о зле, вполовину только сделанном?» — «Только, — заметила вполголоса городничиха, взглянув на генеральшу Р* с ироническою усмешкою: — человеколюбивая вставка!»— «Да я хотела было доказывать возможность исправления этих молодых людей тем, что имение не все еще прожито; здоровье не совсем расстроено, репутация не совсем потеряна, по крайности, одного из них; итак, мне казалось, что если не для света, то хоть для себя она могла бы еще прийти к быту людей порядочных; но вот N.N. заставила меня переменить мое мнение: я, в самом деле, думаю, что унизительная страсть эта останется в Лидиной навсегда: мать не дала ей хорошего воспитания, не внушила правил и в детские лета отдала во власть человеку беспутному!.. Согласна я с вами, что Лидина кончит несчастливо». — «Неужели-таки Лидин уехал совсем, и жена его не знает куда?» — «Надобно думать, так, потому что более двух месяцев о нем ни слуху, ни духу. Говорят, он уехал, как только получил отставку — в тот же день».
Сначала Елена по ветрености радовалась, что муж расстался с нею, полагая, что теперь Атолин будет всегда вместе, как прежде. Этот последний, не зная, под каким предлогом сокращать свои визиты и делать их как можно реже, говорил ей, что Лидин начинает замечать их связь и что если они не остерегутся, то он, уверясь в своем бесчестии, наделает публично сцен, от которых она потеряет доброе имя, и для чего им надобно на некоторое время видеться сколько можно реже или даже и совсем не видеться месяца два. Но как от последнего предложения Елена начинала неутешно плакать, то охладевший любовник был еще столько человеколюбив, что приходил к ней раз в неделю часа на два. Это время проходил со стороны Атолина в ничтожных и холодных рассказах; молчании, задумчивости и худо скрываемом нетерпении уйти; а со стороны ее в слезах, жалобах, упреках, и, к довершению очаровательности своего обращения, несчастная Елена оканчивала сцену слез и упреков, прося своего любезного выпить бокал шампанского: из ее рук, если он любит ее, в доказательство любви!!!.. Итак, вот как, когда и с какими прибавлениями отгрянули слова пьяного безумца! Это потчевание выводило Атолина из себя; он уходил, говоря с досадою и некоторою печалью: думал ли я когда слышать от нее подобные слова! Лидина, стараясь обманывать сама себя, приписывала явную холодность Атолина излишней осторожности и боязни подвергнуть ее бешенству мужа; и потому с первых дней точно обрадовалась, что муж освободил ее от своего ненавистного присутствия; но когда прошло несколько дней — Атолина нет! — испуг и тоска овладели ею, она послала узнать, в городе Атолин или куда выехал? Говорят ей, что Атолин переведен в Ц*; что дня четыре тому, как получено об этом предписание, и что Атолин не терял минуты понапрасну; но что с необычайною деятельностью, занимаясь даже и ночью, все привел в порядок, сдал и уехал. «Уехал!»… Более ничего не могла сказать несчастная Лидина!
Через два дня во всех обществах говорили, что Лидина слегла в постель от горести видеть себя с таким пренебрежением оставленною. «Слышали, матушка, новость? горькую новость!» — спрашивала жена градского головы генеральшу Р*.— «Верно, о Лидиной? теперь только эта новость кружится у нас в городе; что ж еще говорят об ней? не умерла ли?» — «Ах, дай бы то бог, чтоб умерла, это было б лучше для нее! Нет, матушка, она жива, но сошла с ума». — «Что вы говорите! от кого вы слышали?»— «Сама была у нее, сама видела своими глазами, как она металась по постели: сбрасывалась на пол, каталась, била себя в грудь, стонала и на все утешения и увещания окружающих ее дворовых людей отвечала воем, диким, нечеловеческим воем!.. А глаза ее? Как ужасно они смотрят! я вся тряслась от ее взгляда, хотя она и не узнает никого». Благороднейшие из всех — слезы сострадания показались в прекрасных некогда глазах престарелой Р*. «Разве около нее одни только ее дворовые люди, а более никого?» — «Никого, да и кто ж будет при ней, матушка, ваше превосходительство! кто захочет идти в дом женщины, потерявшей доброе имя». — «Вы, однако ж, были». — «Правда; но я была просто из одного любопытства». Бесполезно было бы говорить с Головихою, так обыкновенно звали ее в городе. Р* велела подать свою карету и поехала к Елене. То, что она увидела, превзошло далеко описание, сделанное ей Головихой. Несчастная Лидина с исступлением и яростью тигрицы рвалась из рук пяти или шести женщин, которых отчаянные усилия удержать ее оставляли синие знаки на нежных ее членах! Прекрасные глаза были, как два раскаленные угля; они вышли из своих орбит и выражали ужаснейшее бешенство; шея была в синевах и язык искусан в кровь!.. Дикий вой ее раздавался по всему дому… Старая Р* упала со стоном в кресла: «О, боже, умилосердись над нею!.. это страдания нечеловеческие!..» Генеральша не могла и не хотела долее оставаться близ плачевного зрелища; но поспешила к лекарю. Молодой П* встрепенулся от радости, когда увидел подъехавшую к крыльцу карету с гербами Р*. Мысль, что старухе сделался удар или припадок, навела какой-то лучезарный свет на все его черты, и он, сияя веселием, поспешил в зал узнать от вошедшего человека генеральши, что угодно ее превосходительству? Человек почтительно отвечал, что ее превосходительство Софья Павловна Р* просит покорнейше господина лекаря выйти к ней на минуту, то есть подойти к окну ее кареты. Лекарь, немного расстроенный тем, что Р* ожидает его в карете, а не в постели, поспешил, однако ж, исполнить требование дамы, уважаемой всеми; он подошел к окну кареты, вежливо осведомляясь, что угодно ее превосходительству приказать ему? У доброй генеральши были еще слезы на глазах и испуг на лице. «Ах, любезный мой П*, поезжайте скорее к Лидиной! вылечите ее — вы вылечите меня, это все равно, вот на лекарства и наперед за труды; простите старухе, что поступает без церемонии». С этими словами Р* протянула к лекарю свою руку, взяла его, пожала и, сказав с убеждающим взором «постарайтесь!» — оставила в руке лекаря большой сверток червонцев!.. Карета поехала. Молодой П* оставался дома не более сколько нужно было, чтоб пересчитать червонцы, и, видя, что ему заплачено царски за труды, за которые он еще не принимался, поклялся в душе употребить все свое знание, чтоб возвратить Лидиной здоровье. Чрез полчаса он был уже в комнате больной и с первого взгляда содрогнулся от мысли, что не оправдает доверенности Р*. Ему казалось, что вылечить Лидину возможно одному только богу. Несчастная спала, но каким сном? Она дышала тяжело, прерывисто, с каким-то глухим стоном; судороги поминутно искажали ее лицо, она бормотала что-то невнятным голосом; но имена матери, мужа и Атолина произносила явственно и с раздирающим душу воплем: «Что ж ты нейдешь, Владимир? я так давно жду тебя!! ведь надобно же проститься!! Владимир, Владимир, ты меня оставляешь!» — и она так горестно застонала, что молодой лекарь лишился всей твердости и, плача, упал на кресла близ ее постели! Она на несколько секунд затихла и начала опять: «Ты все сердишься, mon cher Serge..[10] За что же? на тебя ужасно трудно угодить! я, кажется, все делаю, что ты велишь: плачу тихонько; не говорю, что ты ночуешь не дома; а стаканы!! посмотри, в обоих нет ни капли!., право, я люблю тебя, Serge!..» Через минуту она опять стала говорить шепотом и трепеща всем телом: «Маменька, маменька! ты опять здесь? ах, как ты бледна! глаза твои потухли!., бедная маменька! ты больна! но зачем же ты на коленах?., что… простить тебя?» Продолжительный стон и отчаянное метание по постели оканчивали этот бред, она утихала на полчаса, и опять начиналось то же. Лекарь прописал несколько лекарства и, дав наставление старой Ульяне, когда и сколько давать их, поехал к Р*. «Ну, что, мой добрый П*,— спросила она, снимая очки и закрывая библию, которую читала, — есть ли надежда на выздоровление?» — «Богу все возможно, ваше превосходительство! я употреблю все, что могу и знаю, но обещать не смею ничего; страдания духа молодой дамы ужасны!» — «Вы, кажется, плакали?» — «Ах, кто бы тут не плакал!» Слезы сострадания всегда благородны, но в глазах врача они величественны, божественны, подобны слезам богочеловека и так же, как они, обещают скорую помощь! Старая Р* протянула руку к П*: «Прощайте, мой друг! вы, верно, заехали ко мне на минуту, уведомить только о состоянии больной? не удерживаю вас, прощайте!» Однако ж П* не шел из комнаты; он стоял пред Р* в замешательстве; приметно было, что хотел что-то сказать, заминался и не знал, как начать, как приступить к объяснению, по его мнению, очень щекотливому! Святая неиспорченность сердца! удел юности и неопытности!! Через десять лет этот же самый П* назовет себя дураком за робость, а еще более за цель, с какою приехал к богатой Р*. Дама эта не любила добро делать вполовину и с розыском; по ее мнению, это не было бы уже добро; итак, согласно с своим образом мыслей, она дала П* на лекарство, за труды и, сверх того, какие-нибудь надобности для Елены, три тысячи рублей. Благодарный лекарь хотел возвратить ей эту сумму, потому что состояние Елены не подавало ему почти никакой надежды. Р*, удивленная и его замешательством, и тем, что он нейдет от нее, спросила: «Не имеете ли надобности в чем, любезный П*, скажите смело, я всегда готова способствовать как могу в делах такого, благородно чувствующего лекаря, как вы; итак, объяснитесь». — «Вы дали мне большую сумму; я не могу поручиться, придется ли мне почать ее на лекарства для Лидиной; не хочу скрывать от вас, что она почти безнадежна; итак, не предвидя ни трудов, ни издержек для больной, я не вправе брать даром столь больших денег». — «Не берите, мой друг, если вы богатый человек; но если напротив, то старая Р*, которой близ девяносто лет и которая могла бы быть вашею прабабкою, дает вам, как своему лекарю, эти деньги заранее, опасаясь, что смерть может ее постигнуть вдруг и не дать времени расплатиться». П* с чувством поцеловал руку доброй Р* и вышел.
