Сергей Пылев - Счастье впереди
До сих пор мама из года в год на святые праздники демонстративно затевала генеральную уборку или большую стирку. На плиту водружался один бак за другим. От пара темнели и пузырчато набухали потолки. Азартно кипящая вода была адской отбеливающей смесью из наструганного мыла мертвенно-воскового цвета, соды и сопливого канцелярского клея.
Эти трудовые вахты я помню еще по той причине, что и нас, школьников, на Пасху учителя выводили демонстративно трудиться наперекор поповским предрассудкам: сажать деревья и белить каменные бордюры. Они, между прочим, были выложены из могильных плит с крестами - наследием здешнего купеческого кладбища, ставшего недавно парком отдыха. Городские власти дали ему имя Лазаря Кагановича, но народ скоро определил называться тому "Жимом", парком "Живых и мертвых".
Между прочим, в Воронеже год из года перед Пасхой в магазинах исчезали яйца. Их не то чтобы разбирали: просто власть принимала негласное решение прекратить на время поставки в торговую сеть. Наверху хотели сократить крашение яиц, несовместимое со строительством новой жизни.
Дочитав Таксиля, мама молча отложила книги. Я ждал, когда начнется "разборка полетов". Она явно собиралась с мыслями. Со стороны казалось, что эти мысли были для нее не совсем приятны. Они, может быть, даже причиняли ей боль.
В итоге домашний митинг не состоялся.
Я, в свою очередь, долго не брался за Таксиля.
Наверное, очень даже долго. Так долго, что это перешло все рамки. К нам стали регулярно приходить строгого содержания открытки: библиотека требовала сдать книги в самый кратчайший срок. Иначе маму обещали подвергнуть штрафу в десятикратном размере их стоимости.
Я не читал Таксиля ровно столько, сколько что-то во мне этого не хотело.
Но однажды, казалось, безо всякого на то повода я наконец сел за книги.
Если мама проработала их за вечер и отложила навсегда, то у меня они надолго сделались настольными, я стал привязан к ним, как диабетик к инсулину.
При всем при том я не прочитал ни одной страницы Таксиля.
На Таксиля у меня стойко отсутствовал аппетит. Лео отбил его первой же попавшейся мне на глаза фразой: "Итак, вот бессвязная болтовня нашего мифического основателя христианства..."
И все-таки я благодарен ему за эти книги, и это чувство сохраняется во мне посейчас.
Спасибо Таксилю, что он щедро цитировал Библию на каждой странице.
Конечно, это недальновидно для атеиста. Слово Библии не следовало приоткрывать. Это все равно что выпустить джинна из бутылки. Сказалось, наверное, его палочное иезуитское воспитание: он и предположить не мог, на что Слово способно само по себе. Тем более в стране, где оно гонимо. Тем более в стране, где гонимых и униженных почитают особо.
Я мог достать запретного Солженицына или запретную Ахматову, но только не Ветхий или Новый Завет. Я читал даже преданный партийной анафеме сталинский "Краткий курс истории ВКП(б)", но до Таксиля не знал, не ведал ни единого Слова Божьего...
"Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною... И был вечер, и было утро... И увидел Бог, что это хорошо... Истинно, истинно говорю вам..." - этого у Таксиля сколько душа пожелает.
И она желала. Это было вдохновенное, ненасытное желание. Просто какое-то духовное пиршество с ее стороны.
Начитавшись досыта библейских цитат, я вовсю "богохульствовал": моим любимым присловьем по делу и без дела стала фраза "и увидел Бог, что это хорошо!".
Если мне не изменяет память, Таксиля, уже старика, в 1907 году разорвали в Париже бродячие собаки. Но это, как говорится, без комментариев.
И все-таки однажды я пришел в библиотеку вернуть "Забавную Библию" и не менее "Забавное Евангелие".
Меня встретил какой-то потусторонний запах книгохранилища - запах духовной вечности - и мистические лица авгуров-библиотекарей, приставленных бдить к ней за нищенскую зарплату.
Оказалось, что "забавности" давно списаны, и я запоздалым исполнением читательского долга только создал проблему: теперь им предстояло изобрести бухгалтерское ноу-хау, чтобы поставить книги вновь на баланс.
И все-таки на прощание меня поблагодарили, хотя и достаточно сдержанно.
В свою очередь я записал им в книгу отзывов - старомодный альбом в синем бархатном переплете - благодарность за Живое Слово. Я ничем их не подвел в смысле атеистической пропаганды. В стране уже потеплело, и про категорическое "опиум для народа" сверху было негласно велено постепенно забывать.
Однажды утром, когда мы сошлись в коридоре, мама, неловко отшатнувшись, уступила мне дорогу и что-то при этом сказала. Кажется, она сказала спросонья:
- Дрое уо, сык!
Мы не очень много разговаривали последнее время, но по-прежнему всегда желали друг другу "доброй ночи" и, само собой, "доброго утра". Когда я выскакивал из дому на работу, мама иногда успевала пожелать мне "всего наилучшего". Я бормотал в ответ что-нибудь более-менее подходящее. Я все-таки старался быть нормальным сыном, особенно с тех пор, как от нас ушел отец.
- Дрое уо! - глухо повторила мама.
Я был как раз озабочен тем, что у меня закончились бритвенные лезвия, и не очень внимательно отреагировал на ее слова. Я, честно говоря, по инерции решил, что она, как обычно, пожелала мне "доброго утра". И ответил ей тем же самым.
Мама улыбнулась. И вот эта улыбка показалась мне какой-то не ее. Мама в самом деле улыбнулась судорожно, трудно.
- Как самочувствие? - машинально поинтересовался я.
- Спа...о... - вздрогнула мама.
Я обнял ее и осторожно отвел в спальню. Она никак не хотела ложиться: чайник для меня еще не стоял на огне. Я все-таки уговорил ее. Она вздохнула и закрыла глаза.
Я вызвал "скорую", и сделал это как можно тише: ушел с телефоном на балкон и, раздражая диспетчера, говорил негромко.
- Адрес! - крикнула она голосом женщины, у которой дома в запое муж.
- Переулок Безбожников...
- Где это?
- У черта на куличках... - вздохнул я. - Между переулком Красных партизан и Снайперским.
- Что с больной?
- Что-то по-настоящему плохое...
Как видно, начинался инсульт. К приезду врачей - старого замотанного фельдшера и такой же замотанной молоденькой медсестры - мама потеряла сознание и почти не дышала. При всем при том у нее было осмысленное, пристальное выражение лица, словно она видела в глубине себя что-то необычное. Вернее, очень необычное, о чем до сих пор не имела ни малейшего понятия. Мама глядела туда неотрывно и настороженно, даже с опаской. Так разве что глядят на вдруг открывшуюся впереди бездну или какой-то иной, неведомый мир.
Очень вероятно, что ей открылась, ни мало ни много, иная Вселенная. Почему бы нет? В глубинах человеческих для нее не самое неподходящее место. По крайней мере, в это хочется верить.
Когда мы с фельдшером стали разворачивать носилки, чтобы мама не оказалась у подъездной двери ногами вперед, она вдруг подняла голову и как ни в чем не бывало громко, чисто сказала:
- Дай вам Бог здоровья!
Это были последние слова, которые я от нее слышал.
В больнице ей поставили капельницу, а среди ночи подключили аппарат искусственной вентиляции легких.
Чем больше аппаратуры появлялось вокруг мамы, тем понятней было, что положение ее все хуже. Она словно бы куда-то неостановимо погружалась. Порой казалось, что некая "черная дыра" с той стороны жизни втягивает в себя ее материю, а может быть, и саму душу.
Я выбил себе постоянный пропуск, врачи почти каждый день собирались на консилиум возле маминой кровати; все более-менее стоящие лекарства лежали в ее тумбочке.
Я к тому же задействовал "самых-самых" воронежских экстрасенсов и колдунов. Я ходил даже к какому-то вещуну, похожему на вышедшего на пенсию следователя "важняка". Они вдохновенно продавали мне обереги, амулеты и заряженные через космос собственные любительские фотографии.
И колдунов, и медиков тем не менее объединяло одно: ни те, ни другие не могли сделать того, чего не могли.
И тогда однажды вечером в переулке Безбожников у себя в квартире неуклюже опустился на колени унылый мужчина лет сорока.
Он попытался молиться.
Эту попытку безбожника молиться Богу в переулке Безбожников предпринял я. Я сознавал, что как бы не имею права, но у меня не было выхода.
Закрыв глаза и опустив голову, я стал шептать куда-то себе в грудь. Само собой, я не знал ни одной молитвы, на мне не было креста, и я лишь помнил одно: что молиться следует на восток. Если я правильно сориентировался, то так оно и было. Хотя не исключено, что я молился на север или юг: был не самый подходящий момент, чтобы как следует ориентироваться по сторонам света.
Я напряженно, до усталости крестился и лепетал:
- Бог наш, смилуйся! Ты всемогущ! Спаси маму! Дай ей облегчение... Пусть она поправится! Пожалей ее... И это будет хорошо!
Молился я долго и наконец с шепота перешел на сдавленный крик.
