Наум Фогель - Капитан флагмана
- Я полагаю, если месячный план выполнен...
- А мне сейчас нужен сверхплан. Вот как нужен, - черкнул он себя ребром ладони по шее. - Для меня этот кораблик на воде сейчас - козырный туз. Через два дня тут будут министр, представители Верховного Совета, ВЦСПС... Я из них знаешь сколько за этот "сверхплан" выжму?.. Два трехсотквартирных дома дополнительно выжму и пятиэтажный корпус в Отрадном. Я на нее ставку сделал, на эту коробочку, а вы ее перед воротами в док-камере законсервировали.
Лордкипанидзе поднялся. На тонком, очень подвижном лице его отразилась нескрываемая досада.
- Значит, опять аврал, опять сверхурочные, опять инженеров на черную работу...
- Тебя послушать, у нас каждый день - аврал. А когда в последний раз было такое? В прошлом году? Ты знаешь, я сам противник штурмовщины, но сейчас нужно. Понимаешь, нужно, Лорд. Собери людей, объясни. Правду скажи. Поймут. И еще: "Торос" надо принимать... Да, да, у Романова. Вот какое дело, милый ты мой Лордкипанидзе.
Зазвонил телефон. Тарас Игнатьевич снял трубку. Узнал голос первого секретаря обкома. Обрадовался.
- Здравствуй, Яков Михайлович... Спасибо... - Он покосился на Лордкипанидзе и жестом отпустил его. - А я прямо с аэродрома сюда... Все вместе, Яков Михайлович... И "Торос" принимать нужно... Нет, сегодня... Да, незамедлительно... Я уже звонил ему, сейчас будет... Что поделаешь, если все так завязалось узлом... В Отрадное?.. Хорошо, проскочим... Буду у нее в шестнадцать... Спасибо, передам.
4
Валентина Лукинична лежала в отдельной палате, маленькой комнатке с единственным окном на юг. Ее называли по-разному, эту комнату. Сначала изолятором, потом палатой особого назначения. Иногда сюда переводили умирающих. Умирать на виду у всех не положено, вот и переводили сюда под разными предлогами.
Больные были наслышаны о недоброй славе этой палаты и потому на перевод соглашались неохотно, а иногда и вовсе не соглашались. Персоналу - особенно сестрам, да и врачам тоже - нередко приходилось тратить немало сил и времени, чтобы убедить их.
- Там у вас умирают. Я тут останусь. Буду лежать тихонько - стона не услышите. Только не переводите.
Затем, с легкой руки тети Домочки, пожилой санитарки, эту палату стали называть райской.
Однажды Андрей Григорьевич во время обхода распорядился перевести в эту палату немолодую умирающую от белокровия колхозницу.
- Там лучше вам будет, - сказал он, - воздуха много, да и сестры всегда рядом.
Женщина промолчала, но когда обход кончился и тетя Домочка стала собирать ее вещи, запротестовала:
- Не пойду!
- А чего не пойдешь? - спокойно спросила своим певучим голосом тетя Домочка, продолжая как ни в чем не бывало собирать вещи. - Ловкенькая палата, светленькая, чистенькая. Там знаешь как легко дышится?
- Боюсь я туда, - прошептала больная, - там умирают.
- Вот и дура, - беззлобно произнесла тетя Домочка. - Когда твой час пробьет, все равно помирать придется. Вот сегодня привезли одного прямо в морг: попал под машину. Так что же, по-твоему, если на улицах люди под машину попадают, значит, так и сидеть дома? Смерть, она всюду найдет. Значит, на роду написано - умереть под машиной. А у вас на поле разве не умирают?
- Умирают, - вздохнула колхозница. - Свекор мой прошлым летом на поле умер. В мозг излияние от жары.
- Ну вот, я и говорю: когда смерти надо будет забрать тебя, она не поглядит - где застанет, там и возьмет. А та палата у нас особливая, райская, можно сказать, палата. Кому там помереть посчастливится, прямо в рай попадет.
- Почему в рай? - поинтересовалась полная соседка слева.
- А в ней старик один причащался, - продолжала тетя Домочка. - Почуял смерть и наказал, чтоб за батюшкой послали. И старуха его потребовала. И сын. Дело ночью было. Галина Тарасовна как раз дежурила. "Ладно, говорит, пускай кличут". Вот и позвали. Я сама и сбегала. И все время там была, пока батюшка причащал того старика. А после всего он, батюшка, значит, и палату благословил. И это при мне было. Осенил ее крестным знамением и сказал: "Всем, кому тут помереть доведется, царствие небесное ныне и присно и во веки веков". Вот как. Теперь кто в этой палате помрет, вроде как бы святой: все грехи ему заранее отпущены. Я своим наказала, коли мой час пробьет, только туда. А ты упираешься, хотя до смерти тебе еще годков тридцать, не меньше.
С тех пор стали называть палату "особого назначения" еще и "райской".
К Валентине Лукиничне все относились с подчеркнутым вниманием не только потому, что она была тяжело больной, а еще и потому, что дочь работала ординатором отделения, а муж знатный человек в городе - директор самого крупного судостроительного.
Галина всегда помнила мать крепкой, сильной, на редкость спокойной. А сейчас - жутко смотреть - щеки ввалились, нос заострился, на губах, всегда улыбчивых, появились морщинки, и лишь глаза, хоть стали больше, глубже, казались прежними - спокойными и вдумчивыми, только веселых огоньков в них сейчас не было. На всем ее лице - в складках у рта, в изгибах бровей застыли боль и страх, что эти и без того нестерпимые муки еще усилятся.
С тех пор как мать положили в эту палату, Галина почти не бывала дома. Все время здесь. Ей казалось, что никто никогда не испытывал таких страданий, как ее мать. Она знала - муки родных и близких всегда кажутся особенно тягостными. Нет, нет, то, что выпало на долю ее матери, было действительно ужасно. Галина с мольбой смотрела на Андрея Григорьевича, но тот лишь беспомощно разводил руками.
- Ничего не поделаешь. Солнечное сплетение. Мы еще смутно себе представляем, как это грандиозно - солнечное сплетение.
Что знала она, Галина, об этом сплетении? На лекциях в институте профессор говорил о нем долго и уважительно - мозг брюшной полости! Но в памяти осталась только путаница нервных волокон и узлов на брюшной аорте и рядом.
В прошлом году в отделении лежал больной с таким заболеванием. Галина первая поставила диагноз. Багрий похвалил ее тогда и посоветовал показать больного консультанту-невропатологу. Тот согласился с диагнозом и тоже похвалил Галину. Она была уверена, что теперь больного переведут в неврологическое. Но консультант предложил понаблюдать еще, поисследовать.
- Эта штука редко заболевает сама по себе, - сказал он в ответ на недоуменный взгляд Галины. - Чаще всего она выполняет роль звонаря и начинает бить в набат, оповещая о пожаре где-то по соседству. Вот и поищите. И уж если ничего не найдете... Ну, тогда за дело примутся невропатологи. Только будьте внимательны, чтоб не оскандалиться.
Он оказался прав. Дополнительное обследование обнаружило старые спайки. Их рассекли, и человек выздоровел.
Она прочитала все, что написано о солнечном сплетении, и только сейчас увидела, как мало еще о нем знает медицинская наука.
Она понимала, что у матери в результате тяжелого недуга все пошло кувырком. И боли у нее - ужасные. И рассказать о них она не может, потому что нет в человеческом языке таких слов, чтобы описать их.
- Она всегда тут, - говорила мать о своей боли испуганным шепотом, будто кипятком плещет кто под самое сердце. Господи, хоть бы конец скорее!
Галина тоже временами ловила себя на той мысли: "И в самом деле, хоть бы скорее конец!" Она спохватывалась, пугалась, а через короткое время снова ловила себя на том же. А сегодня утром, забежав как всегда на несколько минут домой, она не выдержала:
- Я эгоистка. Жестокая, беспощадная, - рыдала она, уткнувшись головой мужу в грудь. - Желать смерти родной матери. Подумать только, желать смерти родной матери!
- Ты устала, - произнес он тихо и участливо, гладя ее волосы. - Тебе надо просто немного отдохнуть.
- Не успокаивай меня. Хотеть, чтобы мать умерла! О таком подумать гнусно, подло!..
Он усадил ее, покопался в аптечке.
- Вот, выпей две таблетки и поспи. Право, тебе надо поспать. Хотя бы три-четыре часа.
- Нет. Я пойду. - И она стала вытирать слезы ладонью, всхлипывая, как ребенок. - Я пойду. Если что случится в мое отсутствие, я никогда не прощу себе.
- Ладно, иди, - согласился он. - Только умойся и поешь. Ты должна крепко держаться, хотя бы ради нее. Умойся и поешь.
- Хорошо, я сейчас умоюсь и поем, - всхлипывала она. - Ты прав. Я не должна распускаться.
Пока она умывалась, он приготовил завтрак - яичницу с ветчиной, масло, сыр, чашку чаю. Он все мог - и сварить, и постирать, и прибрать в комнатах. Она постепенно отстранила его от всего этого - мужчина должен быть мужчиной, а сейчас... Он говорит, что ему просто не доставляло это забот. Что, когда моешь посуду, хорошо думается. А под звук пылесоса удается даже решить очень сложный сюжетный ход. Он поставил на стол дымящуюся яичницу, положил нож, вилку. Сел напротив.
- Не понимаю, зачем ты терзаешь себя, - сказал он.
- Мне кажется, я что-то упустила.
- Ты делаешь все, что можешь. И все вокруг тоже делают, что могут.
