Григорий Свирский - Мать и мачеха

В Вильнюсе ко мне пришел брат. Он был печален, а слова его были еще печальнее:

-- Хаимке, -- сказал он, -- нельзя еврею жить в Литве, ты же сам видел. Что мы пережили в гетто и что будет дальше? Мы хотим двинуться в Польшу, а там кто знает? Ты едешь?

Я отказался. Зачем мне уезжать? И потом, бросить стариков? Пусть едут с сестрой, а я останусь с родителями.

Я помог брату и сестре упаковаться и заодно купил дом у женщины, которая отправлялась вместе с ними. "Пишите, -- сказал я им на прощанье. -Если наши родные литваки не уймутся, мне придется когда-либо... сами понимаете..."

Они уехали 6 января 1946 года, и на выезде из Вильнюса их "студебеккер" задержал НКВД. Вместо Польши брат и сестра оказались в тюрьме, а какого-то паренька из их машины, который протестовал против ареста, застрелили.

Я бросился к знакомым коммунистам. Мария Ходосайте отсидела при Сметоне десять лет. Она была отчаянной женщиной. Ее даже отдали Советам -- в обмен на какого-то священника. Узнав о случившемся, она как-то испуганно оглянулась вокруг и просила меня ни во что не вмешиваться. Я, конечно, бросился к Президенту. Я верил в правду. Увы, у Президента уже была вода, зачем ему инсталлятор? Я разыскал Яцовского, бесстрашного подпольщика, который теперь работал в Президиуме Верховного Совета Литвы.

-- Ты меня не вмешивай, Ефим, -- сказал бесстрашный Яцовский... -- Кто будет связываться с НКВД? И тебе не советую...

Я обошел всех друзей и знакомых, которые при Советах стали властью. Оказалось, что у литовской власти нет никакой власти. Совершенно никакой!..

2. "ФАШИСТСКАЯ МОРДА..."

Спустя несколько дней стук в дверь. Часы показывают первый час ночи. На улицах хозяйничают бандиты. Решил не отпирать, хотя говорят, что они из НКВД. Иди разберись, бандиты они или НКВД?

Пришедшие подошли к окну, показывают через стекло свои книжечки. Майор Бабинцев. Да, оттуда. Пришлось открыть. Ввалились несколько офицеров, двое солдат с винтовками.

-- Липман Хаим Иосифович... Это вы?

Начался обыск, продолжавшийся до утра. В уборной было много бумаги. В гетто некоторые писали дневники, прятали документы. Мне поручили, сразу после освобождения, эти бумаги собрать. Затем коммунисты из университета отсортировали то, что им было нужно. Для публикаций или будущего музея. Об оставшейся кипе сказали: "Мусор. Повесь в уборной на гвоздик!"

Я так и сделал. Оказалось, что в одной полуразорванной тетрадке было написано по-древнееврейски: "Враги еврейства -- и гитлеровцы и красные бестии".

Однако старшина с револьвером на поясе, который вел меня сразу после обыска по длинному коридору НКВД, этого не знал. Как и я.

Тем не менее он швырнул меня в одну из многочисленных дверей изо всех сил и, когда я выразил недоумение по поводу такого обращения, сказал с ненавистью:

-- Иди-иди, фашистская морда!

Когда тебе после гетто, в котором чудом уцелел, говорят, что ты -фашистская морда, это кажется мистерией. Я ничего не мог понять. Я и сейчас не знаю, мог ли быть закон, который требовал бы доносить. На брата и сестру. Да, брат хотел уехать в Польшу, но это брат, а не я...

-- Ишь ты, овечка, -- кричал следователь. -- Не понимает... Почему не доложил органам, что брат пытается удрать за границу? Да тебя за недонесение!...

Я и слов таких не знал -- "недонесение". Я всю жизнь прожил в Литве и не помню, чтоб за границу нужно было удирать. Люди хотят уехать, так что?

-- Пропитался сионистским духом! -- ярился следователь. -- Говори, хотел уехать?

-- Так это брат хотел уехать, а не я...

-- Все вы на одну колодку сколочены! Раскрой свою гнилую душонку, мать-перемать!...

От него воняет водкой, а я гнилая душонка... Мистерия!

Продолжалась она полгода. В камере не ругались. Там сидели политические.

А на допросе каждое третье слово было "мать-перемать". Словно в Литву на этот раз пришли не Советы, а банда уголовников...

Подозрения мои стали превращаться в уверенность, когда меня вдруг вызвал начальник следственного отдела НКВД. (НКВД в это время, кажется, уже назывался НКГБ, однако я не ощутил разницы.)

-- Ты хочешь выйти на свободу? -- спросил начальник... Так вот! 35 тысяч рублей, и завтра ты будешь на свободе... У тебя нет денег? Возьми у отца. Найдет!.. Пожадничаешь -- переделаю твою статью с 58-12 на 58-10. Антисоветская пропаганда и агитация. На всю катушку!.. Жадничай-жадничай!..

Банда уголовников, сказал я самому себе. Или... провокаторов?.. Я был уверен, что на суде вся эта чушь развеется без следа. Придут мои товарищи по подполью. Будет адвокат, в конце концов!

-- Предлагаю высшую меру! -- заявил на суде прокурор. "О чем он говорит?" -- спросил я по-литовски. Я забеспокоился, это правда. Тон у прокурора был недружелюбный. Но я действительно не знал этого выражения-"высшая мера..." Никогда не слыхал. Да и забыл об этом, когда стали говорить руководители подпольщиков гетто Михаил Эндлин, Меир Елин, писатель. Человек пять пришло из нашего подполья. Возвышенные слова произносили, как на похоронах: "Один из лучших бойцов..." "Верный товарищ..." "Никогда не забудем..."

Тут поднялся мой адвокат Коллинзон. Кто в Литве не знал Коллинзона!

-- Я хочу походатайствовать за моего подзащитного Липмана, -- начал он.

Судья не перебивал подпольщиков, а тут немедля:

-- Слушай, Коллинзон-Моллинзон! Садись, пока тебя не посадили вместе с твоим подзащитным!

Тут же зачитали и приговор. Заранее подготовили: по статье 58, пункт 10, 10 лет лишения свободы в отдаленных лагерях Сибири, 5 лет ссылки и еще 5 лет лишения прав. На всю катушку!

И подпись прочитали. Громовым голосом: "Военный трибунал войск МВД Литовской ССР. 29 июня 1946 года".

Подпольщики гетто начали было шуметь: "Как это так?!" "Что такое?!"

Председатель трибунала закрыл свою папку и жестом приказал солдатам вытолкать из здания посторонних.

Продолжением военного суда оказалась баржа. В ее трюме везли нас, 500 заключенных. По Волге, а затем Каме. Всю дорогу дикий крик разрывал уши.

Уголовная шпана хватала зеков, одного за другим. Двое держали за голову, а третий, вооружившись восьмидюймовыми гвоздями, вырывал у жертвы золотые коронки и мосты. Часть поживы отправлялась наверх, охране НКВД, которая в ответ спустила бидон с водой, почерпнутой из Волги, и батон хлеба.

Через несколько лет узнал, что мой следователь майор Бабинцев, сфабриковавший "дело X. И. Липмана", на другой день после моего ареста поселился в нашем доме, присвоив себе заодно и все наши вещи и обстановку. Тут и жил все годы.

Я человек не злой, это знали все на улице Яткевергас. Тем более не злобный. Не спешу с обобщениями. Но ведь и не слепой...

Что тут можно сказать? Вы видите разницу между баржей, где хозяйничали уголовники, и военным трибуналом войск НКВД? Я не вижу. Ни тогда не видел, ни сейчас, на склоне лет.

К такому разгулу уголовщины, поддержанной всей карательной системой СССР, я, идеалист из Литвы, естественно, подготовлен не был. Я был ошарашен, когда выяснилось, что из пятисот зеков из Литвы, доставленных на барже, через год осталось в живых пятьдесят человек. Такого не достигли даже эсэс в нашем гетто...

И вместе с тем оказалось, что к тюрьме и лагерю я подготовлен всесторонне. Я был чемпионом Литвы по тяжелой атлетике, занимался боксом и, когда меня после суда швырнули в уголовную камеру, поговорил с ее обитателями на единственно понятном им языке. Одному, желавшему раскурочить мой мешок, я врезал боковым ударом, крюком, так, что он три раза перевернулся. Второго схватил за ноги и приложил головой о стенку. Третий в ужасе принялся барабанить в дверь: "Спасите! Пришел жид и убивает всех!"

Меня тут же перевели в другую камеру, чтоб не терроризировал патриотов...

В Соликамске, на пересылке, на воротах написано: "Добро пожаловать!" Меня тут держали не одну неделю, как обычно, а почти полгода. В лагере не работала "пожарка", не было горячей воды -- ни в бане, ни в домах начальства. "Это для тебя вывесили. -- Охранники веселились. -- Добро пожаловать. Заждались..."

Представляете себе, сколько приходилось драться, если уголовники каждую неделю новые и каждый раз они предлагают тебе лезть под нары!..

Наконец довезли меня до Нироблага. Предгорье Урала. Лагерь ужасный. Еда -- вонючая капуста. Зеки в коросте от грязи... Узнал с удивлением, что в лагере нет воды.

"Так я скажу, надо сделать колодец!" -- воскликнул я. Это вызвало хохот всего барака. В тот же день меня вызвали к Архипову, мрачноватому начальнику управления. "Воду хочешь провести?" -- спрашивает. "Я думаю..." -- пытаюсь объяснить. "Думать тут нечего! -- прервал он меня. -- Или -- или! Если нет, голова полетит..."

Я сделал сруб. Принялся копать... Каждый день подходят охранники, спорят между собой: "Лажа! На Урале воды нет..." И все обещают со мной разделаться, когда выяснят, что я обыкновенный брехун. А кое-кто режет прямо: "Жид! Ловчит, чтоб уйти от лесоповала..."

Нет, я не был авантюристом. Внизу, в овраге, заметил, сочился ручеек. Я прикинул глубину оврага. 14,5 метра. Дали мне зеков, которые помогали рыть и подымали землю наверх. Лагерь ждет. Вот уже тринадцать метров, вот еще метр. Сухо. Только камней больше. Ушел на пятнадцать метров. Нет воды. Зеки посмеиваются, охране не терпится, когда меня отдадут в ее руки. "Вырыл себе могилу. Тут и закопаем", -- говорят. Что вам сказать, было страшновато... Ночью, когда все ушли, спустился в колодец, поковырял дно, стенки, ушел в барак. Утром проснулся от крика: "Ефим! Полный колодец воды!" Начали вычерпывать. Чем больше вычерпывают, тем больше воды... Пустил воду в баню, сделал змеевик. Работал, как вол...