Федор Крюков - Тишь
Встал и Максим Семеныч. Как будто в одно мгновение он усох, подтянулся, подобрал живот и стал подвижнее.
— Жульнический прием: как проигрыш — срывать игру! — сказал он, быком глядя на Болтышкова.
— Я — жулик?
Мордальон уперся кулаками в бедра и стоял круглым вызывающим фертом.
— А вы как думали?..
— Господа! слышали? — обернулся пристав к партнерам.
— Бросьте, ребята! — плаксивым тоном сказал дьякон. Максим Семеныч старался сохранить хладнокровие, но губы дергались и он не мог удержать их. Стиснул челюсти. И, когда увидел, что Мордальон взялся за фуражку, повторил снова:
— А как вы думали: кто вы такой?
Они глядели несколько мгновений друг на друга, оба изменившиеся, напряженные, готовые размахнуться, но оба неподвижно оцепенелые перед темной чертой, за которую надо шагнуть. Черный, юркий яичник застыл в сладостной позе жадного ожидания. Андрей Андреич так же, как за минуту смехом, налился теперь испугом и пучил глаза на дьякона. Дьякон не выдержал тягостного напряжения, воскликнул:
— Да плюньте, ребята!
— Хорошо-с! — неожиданно воскликнул Мордальон — не своим обычным баском, а потоньше, но с угрозой, — прекрасно! Вы слышали, господа? — опять обернулся он в сторону застывшего Безуглова, — будьте свидетели!..
И уже в дверях, надевая фуражку, трагическим тоном добавил:
— Благодарю, г[осподин] Карпов! благодарю!.. И не за-бу-ду!..
— На здоровье! — бросил вслед ему Максим Семеныч. И, помолчав немного, добавил, — Мордальон Стаканыч!..
Из-за черты света, за которой скрылся пристав, в ответ на это послышалось:
— Хорошо-с!.. Но помните: я молчал… Но теперь достаточно!..
Было что-то угрожающе-значительное в тоне и словах этих.
Максим Семеныч понял, что все пропало. Черта перейдена и терять нечего. Не заботясь о том, слышит ли его пристав или он уже далеко, не видя его за гранью светлого прямоугольника, падавшего от двери, он кричал:
— Бессребреник! А за что с Семена Черникина десять рублей взял? А? Не бере-ешь!.. А раков кому возят? А молочко не употребляешь?..
Он выкладывал торопливо, беспорядочно, бессвязно и не к месту все, что было известно каждому обывателю слободы, что долгое время накоплял и прятал в себе, как и все прячут по житейскому расчету и из осторожности. А теперь выбирал что пообиднее, что — ему казалось — должно было уязвить Мордальона в самое чувствительное место. Спешил и задыхался.
— Воображает себя Шерлоком, сукин сын, из кожи лезет и каждый раз садится в лужу! — кричал он не столько оставшимся партнерам, сколько в темное пространство за золотым прямоугольником; — каким идиотом надо быть, чтобы на черепе… на че-ре-пе! — Максим погрозил пальцем вверх, — пролежавшем пятнадцать лет в земле… умудриться разыскать след кровоподтека всему миру на смех!
— Не вам судить об этом! — послышался жирный бас за чертой света, — ваша часть — скотская!..
Максим с радостью поймал эти звуки — значит, не ушел! — и громко, с увлечением, закричал в ответ:
— Сам — скот!
— От скота слышу!
— Мой Угар благороднее и умнее этого откормленного йоркшира! И уж, конечно, от него никто не плакал! а эта сволочь, чтобы выслужиться, ни перед каким злом не задумывалась…
Сверкая глазами, спеша и оглядываясь, точно боясь забыть что-нибудь, Максим кричал о том нелепо-жестоком, но обыденном в жизни, что хорошо было известно и дьякону, и Андрею Андреичу, и яичнику Безуглову, людям притерпевшимся, тертым, мало чувствительным, благоразумно-осторожным во взглядах. Кричал о братьях Серегиных, смирных мужичках, арестованных по подозрению в экспроприации и допрошенных с пристрастием, а экспроприация оказалась симулированной; о Тишке Кутепове, веселом ямщике, которого Мордальон совсем было закатал за покушение на убийство. Покушение состояло в том, что в драке из-за девиц Тишка погрозил своему сопернику:
— Эх, жаль — не казинетовый на мне пинжак, а то я бы тебя угостил!
И, когда Лататухин забрал обоих драчунов в холодную, а приставу доложил о загадочном казинетовом пиджаке, Мордальон произвел обыск, исследовал казинетовый пиджак и в кармане его обнаружил складной нож. Этого и оказалось достаточно, чтобы создать дело о покушении на убийство. Пока следователь установил отсутствие состава преступления, Тишка Кутепов просидел в остроге от Масленицы до Вербного.
— А Прошкин через кого пошел в арестантские роты? — кричал Максим, — рубль сорок присвоил… на чай-сахар детишкам!
— Эх-ма-хма! — шумно вздохнул дьякон и покрутил головой.
— Ведь оно как? — осторожным шепотком заметил, оглядываясь на дверь, яичник Терентий Ильич, — за мое ребро не поддели — мне и не больно…
— Значит — потакать казнокрадству? — раздался знакомый голос из тьмы и Безуглов втянул шею, испуганно оглянувшись.
— Это рубль-то сорок — казнокрадство? — закричал Максим, высовываясь за дверь, — человек, получавший двенадцать с полтиной в месяц!.. А сколько у вас там воруют?
— Где-е там?
Опять вместо жирного, простодушного баритона зазвучал новый голос, сипло-тонкий, дьявольски-въедчивый. Максим Семеныч запнулся. И, как ни коротка была неожиданная пауза, что-то зловещее венуло <?> в безмолвии мгновения.
— Где там? — настойчиво повторил голос из темноты.
— Убирайся к черту!.. Провокаторская морда!..
— Хорошо-с! — раздался голос уже издали и звучала в нем таинственная, многозначительная угроза…
IV
Ссорились в слободе часто, — тесное место, однообразие, скука… Случалось — и дрались. Купцы хлебники, прасолы, ссыпщики особенно проворны были на руку. А в прошлом году на маевке казенный сборщик Привалов во время не очень даже и крупного разговора с Мордальоном о какой-то английской двустволке, взятой приставом будто бы на время и не возвращенной, размахнулся и дал оплеуху собеседнику. Собеседник с выдержкой воспитанного человека сперва вежливо спросил:
— Позвольте узнать, на каком основании вы позволяете себе…
— Да чего там! И ты его тем же концом! — перебил доброжелательный голос из стены зрителей и зрительниц, уже обступивших арену единоборства в веселом предвкушении интересного зрелища.
И Мордальон, не закончив вопроса, быстрым взмахом сгреб в кулак великолепную бороду противника. При полном нейтралитете всей остальной компании побарахтались они минут пять, пока сборщик не подмял под себя Мордальона и с минутку не посидел на нем верхом…
Такие происшествия задерживали, конечно, на себе обывательское внимание, но не надолго: дело житейское, обычное, неизбежное…
И Максим Семеныч не был расстроен ссорой с приставом. Спокойно поужинал. Покурил. Вспомнил налитое обидой, пунцовое лицо Мордальона, так похожее на морду жирного, обозленного бульдога, усмехнулся и сказал без особой злобы:
— Идиот!..
Дунул на свечку и лег. Неровные пружины дивана щелкнули под ним и запели знакомым звоном.
— Эх-хо-хо… — вздохнул Максим Семеныч, — вот и еще день прошел… еще и еще… Сколько их прошло!.. А какой толк? смысл?..
Опять Карась вспомнился. Не столько разговор его вчерашний, сколько отяжелевшая фигура, знакомые и изменившиеся черты, выплывшие из забвения, седина в усах…
— Старики… Просто невероятно: жить не жил, а как далеко от одного берега и близко к другому…
Взглянула вдруг в глаза грустная мелкота жизни, катящейся под гору. Сжалось сердце: неужели ничего но осталось, кроме Мордальона, карт, дрязг, ругани, кроме ящура и сибиреязвенных прививок, лени, скуки и безвыходной обыденщины? И скоро — поросший полынком холмик на погосте, серенький крест на нем? Тоска… Даже нерв задрожал в затылке от этого редкого, но знакомого ощущения безграничной пустоты и ледяной ясности…
Четко, неустанно, быстрым дробным стуком тикали черные часы на письменном столе. Синяя темь безмолвно глядела в окна. Смутным пятном серела печка в углу. И немо было все, словно вымерло. Тоска…
— Хо-ро-шо-с! — тонко, въедчиво прозвучало в ушах. Кашлянул, повернулся на левый бок, к стене, закрыл глаза: спать — так спать! К черту всю эту похмельную мерехлюндию!.. Но что-то тревожное, цепкое стало кружить возле, невнятное, но близкое, назойливое. как будто под самым потолком, в углу над гардеробом, билась муха, застрявшая в паутине: жужжит так нудно, жалостно, безнадежно… приостановится на миг и — снова бессильно запоет, затужит… Досадно, надоедно — и деться некуда…
— А что ж, и напакостит — очень просто…
Как будто кто-то рядом это сказал, а Максим Семеныч тотчас же согласился, кивнул головой: напакостит…
— И к чему я этот поганый анекдот весной рассказывал — о попе? Там и о самодержавии… Хохотать-то хохотали, а теперь вот он и на руку Мордальону: не забудет… Эх, язык наш — враг наш…
Стал прикидывать, с какой стороны скорей всего укусит его Мордальон. По службе — не удастся: репутация деятельного и знающего ветеринара давно упрочена. И со стороны благонадежности — не юнец, давно уравновесил себя: взгляды умеренные, а проще сказать — никаких нет, — выпить любит, в картишки перекинуться — в любую минуту готов. Даже в церковь ходит — кутейницкое тяготение к клиросу осталось. Ни в чем не замечен. Одно остается: какой-нибудь подвох, кляуза. Они все могут. За какое-нибудь словцо ухватятся: Мордальон сообщит, Лататухин подтвердит, — чего только клятвенно не засвидетельствует Лататухин? — вот и готово… А болтовни было-таки… Эх, язык наш — враг наш!..
