Николай Некрасов - Без вести пропавший пиита
– - Да вот, сударь, прачка пристала: подай да подай долгу, а и следует только два двугривенных; стану я из-за этакой мелочи беспокоить барина, да еще при чужих людях, оборони меня бог! -- Последние две фразы прибавил
Иван затем, что мой гость вслушивался в его слова.
– - Ну что, Иван Иванович, убедились теперь, что я говорю правду? Прочли письмо?
– - Но, может, сие было писано на случай смерти от других обстоятельств.
– - Что вы? Прочтите хорошенько; там просто сказано: на днях я должен умереть с голоду; когда меня не станет, завещаю тому, кто примет труд меня погребсти, надписать на моей могиле…
– - Точно, точно; сказано.
– - Что ж вы?
Иван Иванович молчал. Двукратное противоречие Ивана собственным моим уверениям подействовало на ум поэта сильней письма. С грустию в сердце увидел я почти разрушившуюся надежду свою спасти хоть одну жертву от хищных когтей чудовища, именуемого литературою; вдруг, в то самое время как поэт, снова увлеченный своим вдохновением, декламировал мне послание свое "К жестоко-душной", которое начиналось так:
В сфере высших проявлений
Проявляется она:
То как будто чудный гений,
То как будто сатана…--
дверь с шумом отворилась и грубый, решительный голос спросил: здесь ли живет господин П.?
– - Здесь, здесь, батюшка, я уж знаю; я походил довольно за долгом к их милости,-- подхватил другой голос.
– - Да и я сейчас была, прогнали, просто прогнали! По миру пустить хотят, защитите, батюшка,-- послышался визгливый голос женщины, недавно прогнанной Иваном.
Между тем человек в темно-зеленом вицмундире с красным воротником вошел в мою комнату и с величественною важностью начал обозревать ее.
– - Что вам угодно, милостивый государь? -- спросил я.
– - На вас есть просьбица, дельце казусное. Вы то есть не платите крестьянину Григорию Герасимову, содержателю здешней мелочной лавочки, денег за продукты, у него забранные.
– - Но могу ли я заплатить, когда сам их не имею?
– - Нам невозможно входить в разбирательство таких мелочей. Довольно, что жалоба имеет законное основание, В потому я бы попросил вас выплатить без отлагательства.
– - Но этот бездельник слишком важничает, вишь, велика персона: пятидесяти рублей подождать не может.
– - Ждал, необлыжно говорю: ждал долго! -- вскричал оскорбленный лавочник, высунувшись из-за ширмы.-- Да еще ругается! А сам прежде писал: вот, посмотрите, ваше благородие! -- И он подал ему какие-то записки.
Чиновник прочел: "Милостивый государь, любезнейший друг и земляк! Вы своим великодушием и покровительством, какое оказываете всем в одном месте родшимся с вами, заставляете меня надеяться, что и ныне не откажете снабдить меня двумя золотниками чаю и таковою же пропорциею березинского табака, за что деньги получите на днях. Примите уверение в искренности чувств и пр.". В заключение чиновник прочел мое имя и фамилию.
Я взглянул на моего поэта, всё лицо его было слух и удивление.
– - Что, верите ли теперь?
– - Но ваши ломбардные билеты?
Не успел я ничего отвечать, как дверь снова растворилась и в комнату вошел хозяин. Как я ни был бесстрашен, но это поколебало мое хладнокровие… Хозяин!.. Знаете ли, что предвещает приход хозяина тому, кто не платит за квартиру?
– - А! здравствуйте, Семен Семенович! Вы здесь; вот кстати как нельзя больше,-- сказал хозяин и подал руку чиновнику.
– - Батюшка, уж и обо мне-то замолвите,--сказала прачка, кланяясь квартальному…
Хозяин мой отвел его в сторону и пошептал ему что-то на ухо.
– - Еще на вас, м‹илостивый› г‹осударь›, жалоба! Вы не платите за квартиру.
– - Прошу вас очистить ее сегодня же, сегодня… У меня нанимают, деньги верные, да и больше дают; где это видано, жить даром в чужом доме! -- кричал хозяин.
– - Забирать даром мелочные припасы,-- подхватил лавочник.
– - Заставлять мыть на себя белье и не платить денег. Да еще называть честную женщину -- и невесть как. Вишь, лакеишко-то спозаранку, видно, наизволился! -- прибавила прачка.
Это дивное трио продолжалось с четверть часа, разнообразясь до бесконечности… Вопрошающим взором взглянул я на поэта.
– - Но ваши ломбардные билеты? -- повторил он.
– - Они существуют только в моем воображении!
– - Если вы честно не разделаетесь, то, извините меня, я поступлю по всей строгости законов,-- сказал квартальный.
– - И хоть еще строже! Черт вас возьми всех! Убирайтесь вон! Вы мешаете мне заниматься! -- закричал я, стараясь перекричать их…
– - Вон! из моего собственного дома? Ха-ха-ха! посмотрим. Убирайтесь сами, покуда целы… Не то ведь… держал же вас в доме даром, так, видно, и покормить придется. Кормовых денег не пожалею, вы же не служите; так -- как раз!
– - Окажите милость, остановите хоть вот эту шинель да сюртук, что на них надет, может быть, хоть половину за них выручу,-- сказал лавочник квартальному, рассматривая мою шинель.
– - А мне, батюшка, хоть белье-то предоставьте, я и тем буду довольна; пускай уж мое пропадает,-- говорила прачка.
– - Убирайтесь вон! -- заревел хозяин.
Я обратился к тому месту, где стоял поэт, с вопросом: "Верите ли мне? Отказываетесь ли от своего намерения?" Никто не отвечал мне; я обвел глазами комнату, но его уже не было, Я взглянул на пол: все до одной рукописи Ивана Ивановича лежали на прежнем месте. Лицо мое просияло.
– - Стыдно, стыдно! -- кричал между тем хозяин.-- Молодой человек, где бы трудиться, наживать деньги, а он вдался, прости господи, в какую-то ахинею, пишет и пишет, а что толку? Грех, господи прости, этаким людям и добро-то делать, поблажать их порокам.
– - Да ведь кто ж знал, батюшка: думаешь, и честной человек, еще земляком называется.
– - Я и сама прежде думала,-- начала прачка.
– - Цыц! старая ведьма! измелю в порошок и вынюхаю! -- закричал мой Иван, который всё это время провел в немом созерцании.
– - Убирайтесь же поскорей! вам ли говорят,-- повторял хозяин.
– - Хоть бы шинель-то мне отдали,-- сказал лавочник и надел ее на себя.
– - Посмотреть, не спустил ли уж и бельишко-то,-- сказала прачка и начала шарить в моем чемодане.
– - Цыц! нишкни! старая карга! Изобью в ножевые черенья, только тронь! -- закричал Иван и оттолкнул ее от чемодана.
– - Нет, это выше сил моих! -- вскричал я, схватившись за голову.-- Мучители, кровопийцы! Чего вы от меня требуете? Вы хотите меня с ума свести, хотите вымучить из меня душу, растерзать тело, вцепиться в мою печень. О, если б вы это могли! Что говорю? Я сам это сделаю! Только позвольте мне отхлестать вас по щекам моими внутренностями, я их сам вытяну. О, я убежден, что вы не проживете после того ни минуты!
Очевидно было, что я завирался; я всегда завираюсь в патетические минуты жизни; да и когда ж бы завираться, не будучи в опасности показаться дураком, если не пользоваться такими минутами?
– - Вы начинаете бесчинствовать,-- сказал квартальный,-- вспомните, что я облечен властью…
– - Поступать со мной, как законы повелевают? Знаю, знаю!
– - Но вы можете всё это кончить гораздо для себя выгоднее.
– - Как это? -- спросил я.
– - Немедленно оставить квартиру, предоставив принадлежащие вам вещи в пользу кредиторов.
Я крепко задумался. Но для вас это не интересно: охота ли читать, что происходило в душе человека, когда у него в желудке пусто, в кошельке пусто и когда ему предстоит через минуту величайшее наслаждение воскликнуть:
Мне покров небесный свод --
А земля постелью!
В этом нет ничего комического!..
– - Но позвольте мне по крайней мере переменить белье и надеть мой белый галстух! -- воскликнул я, по тщательном соображении решив, что если мне суждено умереть, так уж всё лучше умереть в чистом белье и белом галстухе.
На галстух имел виды лавочник, на белье прачка: они вопрошающим взором взглянули друг на друга.
– - Извольте! -- сказал великодушный лавочник.
– - Извольте! -- нехотя повторила за ним прачка и ушла за ширмы.
Я наклонился к человеку, чтоб достать белье, и увидел лежащую подле него на полу залитую ваксой статью, начатую мной поутру. Луч надежды блеснул в моем сердце. Как утопающий, схватился я за эту последнюю надежду и с подобострастием сказал хозяину:
– - Еще до вас просьба. Позвольте мне остаться на несколько часов в вашем доме, чтоб дописать вот эту статью, я надеюсь получить наличными.
– - Ни за что! -- сказал хозяин решительно.-- Вспомните, сударь, что вы давеча говорили: вы оскорбили мою личность.
– - Личность! -- сказал я в испуге и бросился к дверям… Это слово всегда имело на меня такое действие…
– - Иван! -- закричал я из дверей.-- Забери все бумаги и иди за мной, всё прочее я оставляю моим кредиторам. Иван пошел исполнять приказание, я растворил дверь с твердой решимостью оставить дом коварства и крамолы, но вдруг всё изменилось.
– -- Друг мой! ты ли это? -- закричал человек, всходивший на лестницу в то самое время, как я с нее спускался.
