Максим Горький - Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906
Явилась полиция и начала гонять людей по двору, а потом кузнеца забрали и повели.
— Прощай, дедушка! — крикнул Савёл, выходя из ворот.
— Прощай, Савёл Иваныч, прощай, милый! — торопливо и тонко крикнул Еремей, порываясь за ним.
Кроме его — никто не простился с кузнецом…
Стоя на дворе маленькими кучками, люди разговаривали, сумрачно поглядывая на тело убитой, кто-то прикрыл голову её мешком из-под углей. В дверях кузни, на место, где сидел Савелий, сел городовой с трубкой в зубах. Он курил, сплёвывал слюну и, мутными глазами глядя на деда Еремея, слушал его речь.
— Разве он убил? — таинственно и тихо говорил старик. — Чёрная сила это, она это! Человек человека не может убить… Не он убивает, люди добрые!
Еремей прикладывал руки к своей груди, отмахивал ими что-то от себя и кашлял, объясняя людям тайну события.
— Однако клещами-то её не чёрт двинул, а кузнец, — сказал полицейский и сплюнул.
— А кто ему внушил? — вскричал дед. — Ты разгляди, кто внушил?
— Погоди! — сказал полицейский. — Он кто тебе, кузнец этот? Сын?
— Нет, где там!..
— Погоди! Родня он тебе?
— Не-ет. Нет у меня родни…
— Так чего же ты беспокоишься?
— Я-то? Господи…
— Я тебе вот что скажу, — строго молвил полицейский, — всё это ты от старости лопочешь… Пошёл прочь!
Полицейский выпустил из угла губ густую струю дыма и отвернулся от старика. Но Еремей взмахнул руками и вновь заговорил быстро, визгливо.
Илья, бледный, с расширенными глазами, отошёл от кузницы и остановился у группы людей, в которой стояли извозчик Макар, Перфишка, Матица и другие женщины с чердака.
— Она, милые, ещё до свадьбы погуливала! — говорила одна из женщин. Может, Пашка-то не кузнеца сын, а — учителя, что у лавошника Малафеева жил…
— Это застрелился который? — спросил Перфишка.
— Вот! Она с ним и начала…
Безногая жена Перфишки тоже вылезла на двор и, закутавшись в какие-то лохмотья, сидела на своём месте у входа в подвал. Руки её неподвижно лежали на коленях; она, подняв голову, смотрела чёрными глазами на небо. Губы её были плотно сжаты, уголки их опустились. Илья тоже стал смотреть то в глаза женщины, то в глубину неба, и ему подумалось, что, может быть, Перфишкина жена видит бога и молча просит его о чём-то.
Вскоре все ребятишки тоже собрались в тесную кучку у входа в подвал. Зябко кутаясь в свои одёжки, они сидели на ступенях лестницы и, подавленные жутким любопытством, слушали рассказ Савёлова сына. Лицо у Пашки осунулось, а его лукавые глаза глядели на всех беспокойно и растерянно. Но он чувствовал себя героем: никогда ещё люди не обращали на него столько внимания, как сегодня. Рассказывая в десятый раз одно и то же, он говорил как бы нехотя, равнодушно:
— Как ушла она третьего дня, так ещё тогда отец зубами заскрипел и с той поры так и был злющий, рычит. Меня то и дело за волосья дерёт… Я уж вижу — ого! И вот она пришла. А квартира-то заперта была — мы в кузне были. Я стоял у мехов. Вот вижу, она подошла, встала в двери и говорит: «Дай-ка ключ!» А отец-то взял клещи и пошёл на неё… Идёт это он тихо так, будто крадётся… Я даже глаза зажмурил — страшно! Хотел ей крикнуть: «Беги, мамка!» Не крикнул… Открыл глаза, и он всё идёт ещё! Глазищи горят! Тут она пятиться начала… А потом обернулась задом к нему, бежать хотела…
Лицо у Пашки дрогнуло, всё его худое, угловатое тело задергалось. Глубоким вздохом он глотнул много воздуха и выдохнул его протяжно, сказав:
— Тут он её клещами ка-ак брякнет!
Неподвижно сидевшие дети зашевелились.
— Она взмахнула руками и упала… как в воду мыр-нула…
Он взял в руки какую-то щепочку, внимательно осмотрел её и бросил её через головы детей. Они все сидели неподвижно, как будто ожидая от него чего-то ещё. Но он молчал, низко наклонив голову.
— Совсем убил? — спросила Маша тонким, дрожащим голосом.
— Дура! — не подняв головы, сказал Пашка.
Яков обнял девочку и подвинул её ближе к себе, а Илья подвинулся к Пашке, тихо спросив его:
— Тебе её жалко?
— А что тебе за дело? — сердито отозвался Пашка.
Все сразу и молча взглянули на него.
— Вот она всё гуляла, — раздался звонкий голос Маши, но Яков торопливо и беспокойно перебил её речь:
— Загуляешь! Вон он какой был, кузнец-то!.. Чёрный всегда, страшный, урчит!.. А она весёлая была, как Перфишка…
Пашка взглянул на него и заговорил угрюмо, солидно, как большой:
— Я ей говорил: «Смотри, мамка! Он тебя убьёт!..» Не слушала… Только просит, чтоб я ему не сказывал ничего… Гостинцы за это покупала. А фетьфебель всё пятаки мне дарил. Я ему принесу записку, а он мне сейчас пятак даст… Он — добрый!.. Силач такой… Усищи у него…
— А сабля есть? — спросила Маша.
— Ещё какая! — ответил Пашка и с гордостью прибавил: — Я её раз вынимал из ножен, — чижолая, дьявол!
Яков задумчиво сказал:
— Вот и ты теперь сирота… как Илюшка…
— Как бы не так, — недовольно отозвался сирота. — Ты думаешь, я тоже в тряпичники пойду? Наплевал я!
— Я не про то…
— Я теперь что хочу, то и делаю!.. — подняв голову и сердито сверкая глазами, говорил Пашка гордым голосом. — Я не сирота… а просто… один буду жить. Вот отец-то не хотел меня в училище отдать, а теперь его в острог посадят… А я пойду в училище да и выучусь… ещё получше вашего!
— А где одёжу возьмёшь? — спросил его Илья, усмехаясь с торжеством. В училище драного-то не больно примут!..
— Одёжу? А я — кузницу продам!
Все взглянули на Пашку с уважением, а Илья почувствовал себя побеждённым. Пашка заметил впечатление и понёсся ещё выше.
— Я ещё лошадь себе куплю… живую, всамделишную лошадь! Буду ездить в училище верхом!..
Ему так понравилась эта мысль, что он даже улыбнулся, хотя улыбка была какая-то пугливая, — мелькнув, тотчас же исчезла.
— Бить тебя уж никто теперь не будет, — вдруг сказала Маша Пашке, глядя на него с завистью.
— Найдутся охотники! — уверенно возразил Илья. Пашка взглянул на него и, ухарски сплюнув в сторону, спросил:
— Ты, что ли? Сунься-ка!
Снова вмешался Яков.
— А как чудно, братцы!.. был человек и ходил, говорил и всё… как все, — живой был, а ударили клещами по голове — его и нет!..
Ребятишки, все трое, внимательно посмотрели на Якова, а у него глаза полезли на лоб и остановились, смешно выпученные.
— Да-а! — сказал Илья. — Я тоже думаю про это…
— Говорят — умер, — тихо и таинственно продолжал Яков, — а что такое умер?
— Душа улетела, — сумрачно пояснил Пашка.
— На небо, — добавила Маша и, прижавшись к Якову, взглянула на небо. Там уже загорались звёзды; одна из них — большая, яркая и немерцающая была ближе всех к земле и смотрела на неё холодным, неподвижным оком. За Машей подняли головы кверху и трое мальчиков. Пашка взглянул и тотчас же убежал куда-то. Илья смотрел долго, пристально, со страхом в глазах, а большие глаза Якова блуждали в синеве небес, точно он искал там чего-то.
— Яшка! — окликнул его товарищ, опуская голову.
— А?
— Я вот всё думаю… — голос Ильи оборвался.
— Про что? — тихонько спросил Яков.
— Как они… Убили человека… суетятся, бегают… говорят разное… А никто не заплакал… никто не пожалел…
— Еремей плакал…
— Он всегда уж… А Пашка-то какой? Ровно сказку рассказывал…
— Форсит… Ему — жаль, только он стыдится. А вот теперь побежал и, чай, так-то ли ревёт, — держись!
Они посидели несколько минут молча, плотно прижавшись друг к другу.
Маша уснула на коленях Якова, лицо её так и осталось обращённым к небу.
— А страшно тебе? — шёпотом спросил Яков.
— Страшно, — так же ответил Илья.
— Теперь душа её ходить будет тут…
— Да-а… Машка-то спит…
— Надо стащить её домой… А и шевелиться-то боязно…
— Идём вместе.
Яков положил голову спящей девочки на плечо себе, охватил руками её тонкое тельце и с усилием поднялся на ноги, шёпотом говоря:
— Погоди, Илья, я вперёд пойду…
Он пошёл, покачиваясь под тяжестью ноши, а Илья шёл сзади, почти упираясь носом в затылок товарища. И ему чудилось, что кто-то невидимый идёт за ним, дышит холодом в его шею и вот-вот схватит его. Он толкнул товарища в спину и чуть слышно шепнул ему:
— Иди скорее!..
Вслед за этим событием начал прихварывать дедушка Еремей. Он всё реже выходил собирать тряпки, оставался дома и скучно бродил по двору или лежал в своей тёмной конуре. Приближалась весна, и в те дни, когда на небе ласково сияло тёплое солнце, — старик сидел где-нибудь на припёке, озабоченно высчитывая что-то на пальцах и беззвучно шевеля губами. Сказки детям он стал рассказывать реже и хуже. Заговорит и вдруг закашляется. В груди у него что-то хрипело, точно просилось на волю.
— Будет тебе! — увещевала его Маша, любившая сказки больше всех.