Павел Мейлахс - Избранник
А как приехали, так он сразу же, чемоданов не успели разобрать, побежал к Другу. У Друга оказалась пара хороших ребят, и слушали новую вещь. Так свободно, вольготно почувствовал себя Павлуша в своей стихии.
Оставался август. Бог подарил им прекрасный август, почти такой же, как июль. Теперь только рано темнело. Они шатались в прохладных, но не холодных сумерках. Дома были родители, а на улице было отлично. Они облюбовали себе место где-то в километре от квартала, в маленькой рощице, довольно укромное. Идти туда через поле. Там было много здоровенных камней, булдыганов, и пепелище от множества когда-то горевших здесь костров. "Пойдем на камни" - так называлось у них это место. Там, на камнях, они жгли костер и пили портвейн. Одно время они совсем бросили пить - слишком гопническое занятие для утонченных наркоманов, - но теперь портвейн как-то незаметно вернулся. А травы стали курить меньше. Валялись у костра, болтали, попивали, потом шли гулять, присаживаясь, приглатывая еще по дороге, заходили далеко. Шли гуськом по тропинке, или по полю врассыпную. Всем было легко. Никакие разговоры были не нужны. Просто идти втроем в холоде августовской ночи - этого было достаточно. Иногда останавливались, прислушиваясь к далекой кукушке. Забредали и в лес. Потом, отмерив многие километры, шли домой, и совсем не пьяные. В голове было светло. И родители дома не ругали их.
В последнее время Павлуша стал читать много Маяковского и Лермонтова...
Как-то Павлуша оказался на камнях один, друзья должны были вот-вот подойти. Он сидел на большом камне, свесив ноги, сунув руки в карманы. И вдруг как будто что-то обвалилось в нем, и он стал молиться, без слов, в тихом экстазе; молиться на это заходящее солнце, на это поле, на этот лес неподалеку, на этот божественный вечерний воздух, на тронутый закатом квартал вдалеке, на друзей, чье отсутствие делало их как будто еще более зримыми, осязаемыми, близкими, на свою силу, молодость, красоту. И никак было не излить в молитве свою благодарность кому-то за посланную ему неизвестно за что прекрасную, роскошную, великую жизнь, и он клялся, клялся, клялся отплатить хоть как-то за этот дар...
Часть вторая
Он опять нажрался в своем парадняке, на улице были дождь и темнота, и негде сесть. Чашку он вынес из дома, оттуда же пустую бутылку из-под кефира, заполненную водопроводной водой. Закусь - роскошь. Деньги на водку он стрельнул у Друга. От родителей ему перепадали "карманные" деньги, но и их, случалось, не хватало, и Другу он был уже должен страшно подумать. Тем мучительнее становилось каждый раз у него стрелять, хотя Друг и не отказывал когда у него у самого были деньги - и не напоминал - Друг его любил. К тому же иногда он возвращал довольно большие куски долга - из сорока рублей стипендии. И теперь пил водку, он стал предпочитать ее портвяге.
Теперь он пил в основном один. В компании редко; и тогда начинал один, а потом, уже нарезавшись, находил какую-нибудь компанию, чтобы нарезаться окончательно. Пить с ним, похоже, стали избегать, - абсолютно ничего веселого в питье с ним не было.
Наверное, он пил бы чаще, но он очень тяжело переносил похмелье. Раньше вроде такого не было? А теперь не то что опохмеляться - думать об алкоголе на другой день не мог. Он ненавидел алкоголь. Но проходило несколько дней, и его с новой силой тянуло надраться. Это, правда, больше было похоже не на надирание, а на раздирание какой-то раны. Но и деньги были не всегда, поэтому и пил он, в общем-то, не так уж часто.
"Почему стало все так хреново? Ничего ведь не изменилось!"
Грязь, дождь, ноябрь. А то последнее лето стало вдруг бесконечно далеким. Сгинуло, как будто и не было его никогда. Он не мог поверить, что прошло только три месяца. Все вдруг ушли. Разом покинули его. Он остался один. Один, носом к носу с самим собой. Хотя вот же они все, рядом, и Друг, и Второй Друг, и лето так близко. Но не достанешь. Но он все не мог этого понять и все тыкался туда назад, тыкался. Внешне ведь ничего не изменилось, а пил он и раньше. Но не так пил. Не так смотрел. Не так чувствовал. Общий тон, окраска вдруг резко, ни с того ни сего сменились. Неужели только из-за какого-то университета? Музыка. Он по-прежнему много ее слушал, но она как-то вдруг перестала доходить до него, перестала задевать в нем что-то главное. Траву он тоже иногда курил, но как-то совсем уж случайно, машинально. Теперь только водка вместо портвейна.
А их тройственный союз? Что ж, формально никто его не отменял...
Он сидел на мусоропроводной крышке, загораживая собой питьевые инструменты - их он поставил на подоконник - для выходящих из лифта незаметно. Родители, уже, наверно, дома, уже достаточно поздно. Какому-нибудь идиоту наверняка понадобится вынести мусор на ночь глядя. Он двумя площадками ниже той, на которой его дверь, а если заворочается замок на площадке, где сидит он, он мигом спрячет обе бутылки в куртку, прижимая их руками к бокам, моментально выпьет воду в чашке, а ее саму сунет в карман. И будет якобы просто так стоять, курить; крайне неудобно так стоять, но мусор обычно выкидывается быстро.
Он сразу налил добрых полчашки. Водку пить он так толком и не научился и пил ее как сок, только очень большими глотками, иной раз, кажется, глотка сейчас порвется. И всякий раз не мог не восхититься всей мерзостностью водочного вкуса, каждый раз подзабывал, думал, что, может, только в прошлые разы ему так казалось; но вновь и вновь убеждался, что нет, не казалось. Пить водку без запивки он просто не мог, он давился ею. Для него первая была колом, вторая - колом, десятая - колом. А вот бормотуху он мог пить прямо со ствола, сколько угодно, никакая закусь, никакой запивон были не нужны, противно, но терпеть можно - отчасти поэтому он ее все-таки тоже брал, портативнее все было, оперативнее.
Он налил полчашки и сидел, собираясь с духом. Так, теперь немного помучиться, и сиди, жди. Сейчас тронемся, поплывем. Сначала должны появиться, разгореться искры в животе, он с удовольствием ощущал, смаковал их в себе, зная, что это уже почти отправка. Поволочет, обволочет... Конуру, в которую он неожиданно оказался загнан, можно на некоторое время оставить и побродить вокруг нее, погулять. Зачем здесь еще компания? Он закурил; куря, уже пьяными, приятно чужими губами мял мундштук папиросы. Кайф, расслабуха...
Готово, этот тип выполз из своей норы. "Я же говорил, чтобы здесь не курили!" "Он говорил!" Этот тип чувствует, как в парадняке курят, дым поднимается к нему. Нервный дядечка. "Нет, ну какого хрена! Какого хрена! Уж говорили тысячу раз, просили!" Плечо дергается. Ну, заплачь еще. Он слушал и вдумчиво кивал, с важностью и с некой сдерживаемой скорбью, как большой начальник, до которого дорвалась наконец какая-нибудь ищущая правды, слегка уже ополоумевшая просительница. Он даже начал делать некоторые движения: вот, мол, сейчас уйду. Интересно, что этот тип выходит не всегда. Он, наверно, не всегда одинаково чувствителен к дыму. Но проверено, что если достаточно поздно, то он уже не выходит.
Полчашки, полчашки, еще полчашки. Хорошо-о-о... Почти ничего не жрал с утра... Меньше надо... Экономнее...
Экватор давно пересечен. И кайфа уже не было, скорее, какая-то язва растравливалась в нем. Он как будто бы и пил, чтобы растравить, разодрать эту язву. Чтоб горело, болело... На его участке мусор, слава богу, никто не выносил. Иногда выносили то на верхнем, то на нижнем этажах. Сквозь пьянь его это раздражало. Сколько можно возиться с мусором! Сколько лишних, бессмысленных движений они там делали, как будто нарочно топтались!
Бутылка пуста. В мусоропровод ее. Он медленно поворачивал голову, обводил взглядом стены, лифт, перила. Сидел еще долго. Иногда вдруг злобно смеялся, фыркал, хрюкал... Ладно, пора домой. Поссать напоследок в мусоропровод, чтоб прийти и сразу в койку. Бутылка из-под кефира, чашка. Гулко ссытся в мусоропровод, но ничего, уже поздно. Домой... Ик-к-к!
Он что, чего-то ждал? Ему что, чего-то обещали? Да, конечно, ждал. Конечно, обещали. А чего он ждал?
Ненаписанных контрольных скопилось уже много. Страшновато становится.
"Не то, не то! Какая-то херня поехала! Чего мне подсунули?!"
С самого начала все пошло как-то не так...
Отношения с одногруппниками у него не сложились. Даже не то что не сложились, а их просто не было. И чем дальше, тем вернее он чувствовал, что не сложатся они никогда. Собственно, ни с кем из его группы, да и вообще, ни с кем из его курса сближаться и не тянуло, но все равно было почему-то обидно. Наверно, он их представлял какими-то другими, более для себя подходящими. Тем более, после своих одноклассников... А одногруппники были такие веселые, такие открытые, быстро знакомились, уже, глядишь, договаривались о встречах, уже, глядишь, обсуждали общее веселье, в котором участвовали. Ему они все казались до одури, до смертной тоски заурядными, неинтересными, пошловатыми. "Ленка, Димка..."
На занятиях он чувствовал себя совершенно лишним, неуместным, нелепым. Сам факт, что он ходит на эти занятия, сидит за партой, пишет, бывает у доски, казался ему дурацким, затянувшимся недоразумением. Особенно тягостно ему было бывать у доски. Всякий раз, когда его вызывали к доске, он даже как бы был слегка удивлен: чего ты ко мне привязался? Одногруппники тоже что-то такое в нем почувствовали и прекрасно без него обходились; его это несколько уязвляло, хотя казалось бы... Чем дальше, тем отдельнее он становился. К тому же выяснилось, что здесь без всяких последствий можно прогуливать занятия; убедившись в этом, он стал проделывать это все чаще. Потом уже настолько часто, что всякое его появление на занятиях воспринималось в группе как некий курьез. Староста группы, отмечавшая посещаемость, даже как-то сказала ему: "Слушай, ты бы почаще все-таки появлялся... Мне-то все равно, но ты понимаешь..." Чувствовалось, что ей было неловко. Ему и самому было неловко. Слишком уж он всех опередил.
