Всеволод Гаршин - Надежда Николаевна
- Простите, простите меня... - сказал я, сводя ее с возвышении, на котором она стояла, и усаживая в кресло. - Я совсем измучил вас.
- Ничего, - ответила она, бледная, но улыбающаяся. - Уж если зарабатывать себе хлеб, то нужно пострадать немножко. Я рада, что вы так увлеклись. Можно посмотреть? - сказала она, кивнув головой на картину, лица которой она не видела.
- Конечно, конечно!
- Ах, какая мазня! - вскрикнула она. - Я никогда еще не видела начала работы художника. И как это интересно!.. К знаете, уже в этой мазне я вижу то, что должно быть... Вы задумали хорошую картину, Андрей Николаевич... Я постараюсь сделать все, чтобы она вышла... насколько от меня это зависит.
- Что же вы можете сделать?
- Я говорила вчера... Я сделаю вам выражение. Вам будет легче работать,..
Она быстро стала на свое место, подняла голову, уронила белые руки, и на ее лице отразилось все, о чем мечтал я для своей картины. Тут были решимость и тоска, гордость и страх, любовь и ненависть...
- Так? - спросила она. - Если так, то я буду стоять сколько угодно.
- Лучше мне ничего не нужно, Надежда Николаевна; но ведь вам будет трудно сохранять подолгу такое выражение. Благодарю вас. Посмотрим. До этого еще далеко... Позвольте просить вас позавтракать со мною...
Она долго отказывалась, но потом согласилась.
Моя поилица и кормилица Агафья Алексеевна принесла завтрак; мы в первый раз сели за стол вместе. Сколько раз это случалось потом!.. Надежда Николаевна ела мало и молча; она, видимо, стеснялась. Я налил в ее стакан вина, которое она выпила почти сразу. Румянец заиграл на ее бледных щеках.
- Скажите, - вдруг спросила она, - вы давно знаете Бессонова?
Я не ожидал этого вопроса. Вспомнив все, что произошло между мною и Бессоновым из-за нее, я смутился.
- Отчего вы краснеете? Впрочем, все равно; только ответьте мне на вопрос.
- Давно. С детства.
- Он хороший человек?
- Да, по-моему, он хороший человек. Он честен, много работает. Он очень талантливый человек. Он хорошо относится к матери.
- У него есть мать? Где она?
- В ***. Там у нее есть маленький домик. Он высылает ей деньги и сам иногда туда ездит. Я никогда не видал матери, более влюбленной в сына.
- Зачем же он не возьмет ее сюда?
- Кажется... она сама не хочет... Впрочем, не знаю... Дом у нее там, она привыкла.
- Это неправда, - задумчиво сказала Надежда Николаевна. - Он не берет матери сюда потому, что думает, что она помешает ему. Я не знаю, я только думаю так... Она стеснит его. Это провинциалка, вдова какого-нибудь мелкого чиновника. Она будет шокировать его.
Она произнесла слово "шокировать" едко и с расстановкой.
- Я не люблю этого человека, Андрей Николаевич, - сказала она.
- За что? Он все-таки хороший человек.
- Я не люблю его... И боюсь его... Ну, будет; пойдем работать.
Она стала на место. Короткий осенний день приходил к концу.
Я работал до сумерек, давая иногда вздохнуть Надежде Николаевне, и только когда краски начали смешиваться в своих цветах и стоявшая передо мною на возвышении модель уже подернулась сумраком, я положил кисти... Надежда Николаевна переоделась и ушла.
VIII
В тот же день вечером я перевез Семена Ивановича к себе. Он жил на Садовой, в огромном, снизу доверху набитом жильцами доме, занимавшем почти целый квартал между тремя улицами. Наиболее аристократическая часть дома, выходившая на Садовую, была занята меблированными комнатами отставного капитана Грум-Скже-бицкого, отдававшего свои довольно грязные и довольно большие комнаты начинающим художникам, небедным студентам и музыкантам. Таков был преимущественный состав жильцов сурового капитана, строго наблюдавшего за благочинием своего, как он выражался, "отеля".
Я поднялся по витой чугунной лестнице и вошел в коридор. Из-за первой двери слышались беглые пассажи скрипки, немного дальше завывала виолончель, а где-то в конце коридора гремел рояль. Я постучал в дверь Гельфрейха.
- Войдите! - закричал он тоненьким голосом.
Он сидел на полу и в огромный ящик укладывал свои пожитки. Чемодан, уже завязанный, лежал возле. В ящик Семен Иванович клал вещи, не придерживаясь какой-нибудь системы: на дно была положена подушка, на нее - развинченная и завернутая в бумагу лампа, затем кожаный тюфячок, сапоги, куча этюдов, ящик с красками, книги и всякая мелочь. Рядом с ящиком сидел большой рыжий кот и смотрел в глаза хозяину. Этот кот, по словам Гельфрейха, состоял у него на постоянной службе.
- Я уже готов, Андрей, - сказал Гельфрейх. - Я очень рад, что ты меня к себе берешь. Ну, скажи, был сегодня сеанс? Пришла она?
- Пришла, пришла, Сеня... - ответил я, торжествуя в душе. - Помнишь, ночью ты сказал одну фразу... что ты отдал бы свою левую руку?
- Ну? - спросил он, сев на ящик и улыбаясь.
- Я немного понимаю тебя, Сеня...
- Вот видишь! Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее! Я не могу. Я глупый, горбатый черт. Ты сам очень хорошо знаешь, что я не протащу через всю жизнь, долгую жизнь, и тяжести одного себя без посторонней помощи, без твоей, например, а уж другого кого-нибудь поддерживать... куда мне! Мне самому нужно, чтобы меня спасали от пьянства, брали к себе, заставляли работать, держали у себя мои деньги, писали корзинки, диваны и всякую обстановку для моих котов. Ах, Андрей, что бы я без тебя делал?
И во внезапном порыве нежности Сенечка вдруг соскочил со своего ящика, подбежал ко мне, обхватил меня руками и прижал голову к моей груди. Его мягкие шелковистые волосы касались моих губ. Затем так же быстро он оставил меня, побежал в угол комнаты (я имею сильное подозрение, что дорогой он стер слезинку) и уселся в кресло, стоявшее в углу, в тени.
- Ну, видишь, куда же мне! Ноты... ты - другое дело. Вытащи ее, Андрей!
Я молчал.
- Был еще один человек, который бы мог, - продолжал Семен Иванович, но он не захотел.
- Бессонов? - спросил я.
- Да, Бессонов.
- Он давно с нею знаком, Сенечка?
- Давно; раньше меня. У этого человека в голове всё ящики и отделеньица; выдвинет один, достанет билетик, прочтет, что там написано, да так и действует. Представился ему вот этот случай. Видит, падшая девушка. Ну, он сейчас себе в голову (а там у него все по алфавиту), достал, прочел: они не возвращаются никогда.
Семен Иванович не стал говорить дальше. Он облокотился подбородком на руку и задумчиво смотрел мне прямо в лицо.
- Ты расскажи мне, как они познакомились. Что за странные отношения между ними?
- После, Андрей; теперь не стану. Да, может быть, она и сама тебе расскажет. Напрасно я сказал: "может быть", наверное расскажет. Ты у меня ведь вот какой... - улыбнувшись, сказал Семен. - Поедем, нужно расплатиться с капитаном.
- Деньги у тебя есть?
- Есть, есть. Выручают коты.
Он вышел в коридор, крикнул что-то прислуге, и через минуту явился сам капитан. Это был крепкий, коренастый старик, очень свежий, с гладко выбритым лицом. Войдя в комнату, он щегольски расшаркался и подал Гельфрейху руку, мне же сделал только безмолвный поклон.
- Что пану требуется? - спросил он вежливо.
- Я уезжаю от вас, капитан.
- То есть воля пана, - ответил он, пожимая плечами. - Я был очень доволен вами, милостивый государь. Я рад, когда в моем отеле проживают прекрасные, образованные люди... Пан друг также художник? - спросил он, обращаясь ко мне с вторичным и весьма изящным поклоном. - Рекомендую себя: капитан Грум-Скжебицкий, старый солдат.
Я протянул ему руку и назвал свое имя.
- Пан Лопатин! - воскликнул капитан, выражая на своем лице почтительное удивление. - То есть известное имя. От всех учеников академии слышал. Очень счастлив знакомством. Желаю вам иметь славу Семирадского и Ма-тейки... Куда же вы переезжаете? - спросил капитан Гельфрейха.
- А вот к нему... - смущенно улыбаясь, ответил Гельфрейх.
- Хотя вы и отнимаете у меня превосходного квартиранта, но я не огорчен. Дружба - это такое право... - сказал капитан, опять кланяясь. Сейчас я принесу свою книгу...
Он вышел, бодро подняв голову. В его походке было что-то воинственное.
- Где он служил? - спросил я Сеню.
- Не знаю; только он не русский капитан. Я узнал в паспорте; он просто дворянин Ксаверий Грум-Скжебицкий. По секрету он всем говорит, что был в повстаньи. На стене у него и теперь висит "дупельтовка".
Капитан принес свою книгу и счеты. Справившись с книгой и пощелкав минуты две на счетах, он объявил сумму, которую должен был ему Гельфрейх за квартиру до конца месяца и за обеды. Семен Иванович расплатился, и мы весьма дружелюбно, расстались. Когда вынесли вещи, Семен Иванович взял под мышку рыжего кота, давно уже беспокойно тершегося у его ног, подняв хвост палочкой вверх и изредка коротко мяукая (вероятно, опустошенный вид комнаты привел его в тревожное настроение), и мы уехали.
IX
Прошло еще три или четыре сеанса. Надежда Николаевна приходила ко мне в десять или одиннадцать часов и оставалась до сумерек. Не раз я просил ее остаться пообедать с нами, но она всегда, как только кончался сеанс, поспешно уходила в другую комнату, переодевалась из синего платья в свое черное и тотчас же прощалась.
