Федор Крюков - Станичники
— Как ваше здоровьице? — раздался сзади знакомый веселый голос, и Сергей обнял ее. Она попробовала вырваться, но он держал хотя мягко, но крепко, и смеялся, дыша на нее запахом водки.
— Да уйди ты, холера! — говорила она смеясь.
— Что ж, и не жалко, стало быть?
— Страсть! Плакала: думала, убьют тебя на кулачках… по мертвому кричала…
— Я сроду не поддамся!
И в этом веселом, беззаботно-гордом восклицании была красивая, покоряющая удаль.
— А вот ты… ну, ты убьешь! — сказал он тихо и робко привлек ее к себе.
— Провались ты! привязался…
— Мариша! неужели не выйдешь? Мариша… ведь вот они… Он позвенел деньгами в кармане.
— Платье куплю! Ей-Богу… Лишь выйди!.. Кашемировое… Она с силой рванулась из рук и убежала. В самую полночь кто-то два раза проходил с песней по улице.
Я вчерашний вечерок… я вчерашний вечерокСо друзьями пил-гулял…
Марина долго лежала с открытыми глазами, вслушиваясь в перелив этого голоса, легкого и красивого, в знакомый мотив. Свекровь спала на лавке в горнице, Антон с женой — в кухне. Она одна была в избе с детьми.
«Сергушка! — решила она. — Будь он проклят, охальник какой… При людях лезет…»
Потом встала, накинула кофту и вышла. Ночь была светлая и тихая, прозрачный воздух чуток и звонок. На побелевшей от лунного света земле отчетливо виднелась каждая травка, каждая соломинка.
Ой да стукнул-брякнул я в колечко:Выйди, ми-и-лая моя…
Песня широко и свободно разливалась в воздухе и была так красива, что хотелось присоединиться и петь.
— Ты чего тут бродишь, бродяга этакой? — сказала Марина, пожимаясь от легкой свежести и смутного волнения.
Сергей сейчас же оборвал песню и подошел к плетню.
— Мариша! — сказал он пьяным и преданным голосом. — Что же мне?.. Так и пропадать, стало быть…
— Ну и пропадай!.. Холера тебя задави…
— Н-но… Боже мой… почему же так?.. Ведь тут вот… Мариша! хоть сейчас помереть… как тебя увидал — кончено…
Он покрутил кулаком около своего сердца. Марине было смешно глядеть на него и в то же время любопытно: он был красив, строен, силен. И щедрый был человек: она знала.
— Мариша! позвольте с вами познакомиться! — опять сказал он после долгой паузы.
Она засмеялась, пряча свое лицо в кофту.
— Мариша! — повторил он настойчиво и через плетень обнял ее.
— Уйди ты! на самом виду-то… С ума сошел?
— Мариша! скажи, по крайней мере, одно словечко… Я с нетерпения своего сердца хоть помереть готов!..
— Да-а, свяжись с вами, идолами… по всему свету разнесете… — проговорила она скептическим тоном.
— Чтобы я? Да ни в жизнь! — подавленным шепотом воскликнул Сергей. — Гром бей, молонья сверкай, разрази, Господи, мою утробу… ну, никогда!..
Он долго ее уговаривал, убеждал, клялся, звенел деньгами в кармане. Потом его черный силуэт появился на плетне, а с плетня тяжело рухнул во двор. И стало тихо. Спала станица. Один месяц не спал и безмятежно глядел на ее белые хатки и на рощи сизых верб и серебристых тополей. Да дружно звенели лягушки за левадами, перебивая робкие соловьиные трели.
IV
Город был большой, каменный и трескуче-шумный. Никогда не умолкала эта трескотня, ни днем, ни ночью, и лилась непрерывным, широким потоком, то слабея, то усиливаясь, как вода в вешняке.
И было душно, жарко, пыльно и беспокойно. В больших каменных казармах, во втором этаже, где помещалась четвертая сотня, воздух пропитался запахом конских извержений, потому что коновязи были внизу, в первом этаже. Ветерок дышал в открытые окна теплыми вздохами, как из печки, в которой варили несвежее кушанье.
Скучно было лежать. Надоело спать, тянуть однообразные песни, переругиваться, слушать сальные рассказы. Праздничный день тянулся долго и тоскливо.
— У нас теперь девки яичницу варят… Троица, — сказал Андрей Шурупов, мечтательно глядя в окно на синее небо.
Из окна видно было больше десятка высоких фабричных труб. Несмотря на праздник, некоторые дымили. Черные клубы медленно выползали и пачкали небо грязными, расплывавшимися пятнами.
Никашка лежал с закрытыми глазами и о чем-то сосредоточенно и мрачно думал. В прошлое воскресенье сотенный писарь Попов пришел звать их «погулять». Никашка охотно согласился. Андрей долго отказывался. Вдвоем с Поповым они насилу уговорили его.
Пригласили трех девиц и пьянствовали с ними всю ночь. Утром, когда подруги спали тяжелым пьяным сном, они ушли от них, не заплативши им ни копейки. Никашка, кроме того, захватил с собой брошенные у порога ботинки своей дамы: он был хозяйственный человек. И долго смеялся, воображая, как она проснется и будет ругаться…
А теперь — вот третий день он ходил мрачный как туча, чувствуя себя не совсем здоровым… Плевал и ругался самой отборной и четкой руганью. Изредка вынимал из сундучка ботинки, глядел на них с ненавистью, иногда шваркал о пол, потом опять все-таки прятал в сундучок.
— Троица… — мечтал Андрей вслух, — гуляют все… а вечером кулачки… Эх, — вдарился бы теперь… а? Никан?..
— А ну тебя, — сказал Никашка сердито, — мало тебе тут драки?.. Бей вон мужиков сколько влезет!
— Это что… Не по совести мне это… Бежит человек, а ты его еще хлещешь… для потехи… А то баб лошадьми топтать… Надысь парнишку задавили на заводе… жалко! Чернобровенький, беленький… с моего Агапку… жалко! Дощечку тащил какую-то… так с ней и лежит…
Никашка ничего не сказал и лишь вздохнул…
— Нет, а в станице я бы вдарился, — заговорил Андрей с мечтательной улыбкой. — Этак, бывало, станешь в стену… Эх!.. Жизнь!..
— Замолчи, ну тебя! — сказал Никашка с сердцем и отвернулся к стене.
Пришел писарь Попов. Он принес какого-то лекарства Никашке и папирос.
— В три дня как рукой снимет! Первое средство — капай-бальзам и травы…
Он говорил очень уверенно и убедительно. Никашка повеселел и встал. Закурили папиросы. Андрей раньше не курил, а теперь усердно, но неумело затягивался и кашлял. Но папиросы не бросал и не без гордости посматривал, как она торчит между двумя пальцами.
— Раздражает меня этот сукин сын, — сказал с добродушной злобой Никашка, кивая головой на Андрея. — Все хнычет. То насчет покоса… как там, дескать, покос без него… То насчет бабы… скучает, мерзавец, а она там небось… гм… да, жалмерка!.. А зараз вот парнишку вспомнил. Тут и так на сердце паскудно, а он со своими словами: жалко, дескать, затоптали… Сколько мы перекалечили, — всех не пережалеть!..
— Нельзя. Раз приказывают, исполняй! — сказал спокойно и авторитетно Попов. — На то он есть внутренний враг. А наше дело — присягу исполняй.
— А перед Богом не ответим, думаете? — скептически возразил Андрей. — Парнишка, например, внутренний враг? Бабы, девки?.. Опять эти самые заводские… приятный народ, ей-Богу! В разъезде надысь был, разговорился… То есть народ какой великолепный… разговор у них по-образованному… любо послушать! Песни играют вежливо, нотно… А парнишку мне до того жалко… а-а!..
— Может, он не нашей веры? — сказал успокоительно Никашка.
Черномазый казак Корягин, приземистый и широкоплечий, сидевший с большим ломтем белого хлеба на койке неподалеку, перестал жевать и сказал:
— Из них попадаются тоже… отчаянной жизни! В 902-м году нас гоняли из Грушевки в Ростов на усмирение… Так девушка одна… по-господски одета: в белой шляпке, золотая птичка на ней… Из себя вот какая, — просто как дынька! И видал я даже, как она подымала каменья да шибала. А мы стоим в пешем строю. Ну, думаю: пускай! Эту не буду трогать… жалко вдарить: такой груздок, такой груздок — просто как дынька!.. Молоденькая, мол, — как зеленый купырик, вот и балуется. Только сотенного командира одним камнем ка-ак хлыстнет в морду!.. Скомандовали в приклады, и сейчас наш взводный разлетись — ка-ак саданет ее!.. Шляпку всю чисто на прах помял, и сама как не стояла на ногах. Жива, нет ли осталась — не знаю…
— Обязаны действовать по приказу, и кончено! На то присяга, — наставительным тоном сказал Попов.
— Приказано, и — кончено! — подхватил с глубоким убеждением Никашка. — У нас в Маньчжурии поручик Пончин был… Ну… деньги сколько зашиб он там… «Оводов, — говорит, — тут вот в лесу кумирня одна уцелела… так чтобы ты мне бурханчики привез в Хинган! А если не привезешь, то помни!..» Что тут делать? Приказывает офицер, — как ослушаться? «Вашбродь, как бы не поотвечать…» — «Заступлюсь, — говорит, — сказал, и чтобы было!..» — «Слушаю». А не послухайся, он бы пригнул!.. Помолчали.
— Что же, добыл? — спросил Корягин.
Никашка торопливо повернул голову в его сторону и небрежно сказал:
— А ты, Корягин, все ситный жрешь?
— А тебе что? Ведь не на твои деньги купил…
