Александр Терехов - Рассказы
Ида Соломоновна Коган, дорогой, прекрасный, милый и великий вы человек!
Ей - 87, она с трудом садится в кровати.
Ида Соломоновна - руки с почерневшими жилами, сухие, горькие птичьи руки. Голубые глаза - как надречный лед.
Отца убили жандармы, брата сослали за печатание "Искры". Работала по культмассовой части в Варшавском военном госпитале в Москве - И, понимаете, товарищ Саша, ее все звали "комиссар". А она тогда говорила: "Я не комиссар, я - Коган". Когда в палатах играли на еду: кусок хлеба или сала,- она тогда говорила так: "Товарищи, вы знаете что, на продукты не играйте. Вам скоро выздоравливать - пойдете на фронт защищать Советскую власть, а ему надо поправляться. Может, ему мать последнее прислала. А то придется бросать карты в печку-буржуйку".
И - Бетховен.
Раз в месяц профессора Московской консерватории играли для раненых Бетховена. На концерты приносили даже лежачих. Профессора получали за концерт стакан кофе и два куска черного хлеба. Тишина была жуткая. На концерт пришла Крупская. Она поразилась тишине. Она сказала: я обязательно расскажу Владимиру Ильичу. Это был самый счастливый день. Кроме Бетховена, был драмтеатр. Была комедия "Мнимый больной". Коган играла самого больного, лежала на кровати. На настоящей кровати, на больничном матрасе. Было смешно. Потом матрас оказался из сыпнотифозного отделения.
Она болела четыре месяца. Очнулась, когда кто-то сказал над головой: "Ну что? В морг?" На двух костылях и в платке умершей соседки приковыляла в свой госпиталь. Комиссар увидел ее и заплакал: "Ведь ты умерла".
Двадцать три года работала в Институте марксизма-ленинизма. Напечатала для картотеки миллион карточек на двадцати языках. В 1955 году пошла на пенсию. С 1960 года-одна.
Она жила на сорок пять рублей в месяц. У нее была одежда умерших сестер. С невероятной жадностью она читала, ходила в музеи, не пропускала ни одной выставки, покупала билеты в театр за сорок пять копеек на ступеньки бельэтажа. "Я очень скромно жила",- вырвалось у неё. И только она знает, как можно так жить. Я - не знаю. И ни слова жалости, ни слова страданий...
Она все время улыбается. Ида Соломоновна, милый вы человек... Пять лет назад стало невмоготу. Понимаете, товарищ Саша, она никому не хочет быть обузой, и первое, что она сказала, придя в дом-интернат: я буду работать. Иначе бы я к вам не пришла. Стала в библиотеке доктором Айболитом: подклеивала корешки у истрепанных книжек, читала слепым, набирала им телефонные номера, письма писала. Когда могла лучше ходить, разносила газеты. Сейчас хуже стало с памятью - приходится на каждой газете писать фамилию, куда нести. Хуже стало и зрение. Читает всего по полчаса. Как жаль, как жаль.
Она рассказывает, какой здесь вежливый медперсонал и как хорошо кормят, и как здесь вообще хорошо. Я знаю, что это неправда, что санитарок жутко мало, что тех, кто есть, самих впору запирать в интернаты,- и я никак не пойму: забитость это или душевное величие...
- Мы все горели, мы все были готовы отдать. И я уверена: мы выстоим. Мы победим. Несмотря на то, что Сталин уничтожил столько лучших людей, мы победим!
Она смотрит на меня. Я смотрю за окно.
В этом доме из шестисот - четыреста лежачих. С большинством общаться уже трудно. Каждый год освобождается треть мест.
Детей нет только у десяти процентов.
А за окнами - солнце и ветер.
- Ночью, когда я не сплю, я вспоминаю, сколько хороших людей было в моей жизни, сколько счастья и тепла. И сколько людей здесь, скольким из них нужна помощь. Были бы только силы, мне бы только силы...
Она встает, совсем крохотная, сгорбленная, протягивает мне руку, и я чувствую себя пигмеем. А за моей спиной на зеркале несколько пожелтевших фотографий-женщины с бархатными глазами. Фотографии стоят так, чтобы их можно было увидеть лежа.
Я невесомо беру ее ладонь. Ида Соломоновна вдруг цепко жмет мою ладонь и строго говорит: "Руку надо пожимать вот так, товарищ. Чтобы чувствовать силу. И передавать её".
В коридоре сидит старик. Он один. У него недавно умерла жена. Тоже здесь. Он поднимает свою седую голову. Мне кажется, он похож на меня.
Когда окно вздрагивает от ветра, чернильные ветви деревьев ловят в свои сети колючий звездный свет - я не сплю,- дождевая капля влажным червячком таранит извилистый след на окне. Ночь выворачивает наизнанку. Она дает самого неприятного собеседника - себя самого.
Я сейчас поставлю точку.
И что будет с этими серыми мимолетными газетными страницами: их будут читать в поезде, а потом завернут в них колбасу, пробегут перед сном у телевизора, будут искать "про спорт" на коленях под партой. оставят на память, выбросят, сдадут в макулатуру?
Интересно, странно. Страшно.
Каждый боится старости, как ремонта. Когда смыта старая побелка, неприютно висят старые обои, все дорогое вынесено и нанесено порядком грязи. А ремонта уже не будет.
И ничего не будет.
Я сейчас поставлю точку.
Но я хочу еще сказать, что, когда мне страшно жить и осень на улице, я уезжаю в маленький городок и добираюсь по рыжей размокшей глине в небольшую библиотеку, в старый купеческий дом, чтобы увидеть старых людей, перебирающих сухими руками страницы, набирающих целые охапки книг и медленно, боясь оступиться, бредущих в свои хаты, где за полночь - экономный настольный свет, и белые страницы, и чужие миры, боли и радости, и свое неумирающее великое чувство сопричастности, щемящее, светлое, непобедимое.
И тогда я чувствую силу. И верю, что если доброго счастья нет, это еще не значит, что его не будет.
Я ставлю точку.
СТРАХ ПЕРЕД МОРОЗОМ
Вокзалы - это перекрестки нашей жизни, место, где мы оставляем накатанную колею, пересекаясь с множеством путей других людей, попадая под влияние суммы условий, составляющих суть этого перекрестка. И перекрестки эти-вокзалы, больницы, магазины, ателье, прачечные, столовые, аэропорты, общественные туалеты - это всегда экзамен нашего порядка, умения думать и делать. Это показатель чистоты дыхания нашего общества. Придите ночью на вокзал, в аэропорт - вы услышите, как хрипло, натужно мы дышим, задыхаясь, давясь тромбами. Ночь выцеживает осадок. И он страшен.
Люди спят на полу в 1988 году.
Люди спят, и они, наверное, счастливы - потому, что заранее выбирали, приглядывали себе место. Кто поудачливее - вдоль стены, кто позже начал искать - поперек прохода. Им и неловко, и стыдно поначалу, но усталость стирает настроение, выражение лица, осанку, самого человека. Остается один сон на всех. Повальный, жуткий, постыдный.
Люди спят, привалившись плечом к плечу, с беззащитными детскими выражениями лиц, на которые больно смотреть. Мужья неловко обнимают жен, стыдясь выставлять напоказ, на всеобщее публичное рассмотрение этот естественный для двоих жест. Матери кладут детей к стене, сами ложась к проходу. Дети спят с тревожными белыми лицами, напрягшимися от духоты и жары. Спят на газетах, мешках, чемоданах, на голом замызганном полу. Безногий спит, положив голову на сиденье.
В этом море перемешались дорогие дубленки, солдатские шинели, валенки, сапоги, детские шубки, куртки, шапки всех мастей. Спят рабочие, врачи, школьники, офицеры, учителя, директора. Это равенство. Унизительное казарменное равенство, которого достичь легче всего.
Наши трудности - это горько. Мы привыкли все оправдывать погодой, ошибками руководства, недостатком стройматериалов, дефицитом сырья, низкой квалификацией исполнителей. Мы привыкли терпеть. История научила нас дисциплине. Но теперь, когда хлеб уже давно не по карточкам, когда уже не так хрипло дышат в спину классовые враги, откуда в нас теперь всеобщая покорность - готовно приниженное чувство человеческого достоинства? Не Батый же нам его оставил, не родимое пятно царизма-наша беда.
Если мы не оставляем людям выбора-мы должны заботиться о том, чтобы единственный путь был лучший. А пока вылет и выезд для нас не обыденность праздник. И при этом, имея, как данность, всеобщую покорность, возникает, может быть, неосознанный соблазн использовать нашу человеческую неразвитость в благих с виду целях - пока достроим, пока выбьем фонды, пока улучшится демографическая ситуация...
Но это "пока" длится десятилетиями!
Нельзя воевать с трудностями ценой человеческих потерь.
Человеческие потери в цивилизованном обществе-это не холмики с пилоткой, это обнищание души, условия, ведущие к выветриванию человеческого содержания, нравственной эрозии.
Человек, который спит на полу на вокзале, мучается в бескрайних очередях, видит грязь и грубость, никогда не будет слушать по телевизору длинный доклад, никогда не почувствует себя хозяином завода, никогда не прочитает биографию кандидата на выборах, никогда не даст кров другому - ему уже не дали. Это стыдно, что людьми мы становимся, когда наводнение, пожар, взрыв,- неужели только трагедия может поднять наши головы?
Куда ушло из нас достоинство? Из всех сразу. Лишены достоинства и те, кто спит на грязном вокзальном кафеле, и те, кто руководит этими вокзалами. Я не верю, что для того, чтобы к людям относились по-человечески, прежде всего нужны миллионы рублей, совокупность могучих и пунктуальных поставщиков. Прежде всего нужна порядочность. Общечеловеческая, внесистемная. Производное от достоинства.
