Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
- Не любил он себя, - слышал Самгин. - А людей - всех, как нянька. Всех понимал. Стыдился за всех. Шутом себя делал, только бы не догадывались, что он все понимает...
Макаров взял Алину за плечи.
- Ну - довольно! Перестань. Здесь шума не любят.
- Молчи, ты! - крикнула она, расстегивая воротник блузы, разрывая какие-то тесемки.
- Полиция просит убрать тело скорее. Хоронить будем в Москве?
- Ни за что! - яростно вскричала женщина. - Здесь. И сама останусь здесь. Навсегда. Будь она проклята, Москва, и вы, все!
Дуняша положила руку Лютова на грудь его, но рука снова сползла и палец коснулся паркета. Упрямство мертвой руки не понравилось Самгину, даже заставило его вздрогнуть. Макаров молча оттеснил Алину в угол комнаты, ударом ноги открыл там дверь, сказал Дуняше:
"Иди к ней!" - и обратился к Самгину:
- Последи, чтоб женщины не делали глупостей, я, на полчаса, в полицию.
Пожав плечами, Самгин вслед за ним вышел в сад, сел на чугунную скамью, вынул папиросу. К нему тотчас же подошел толстый человек в цилиндре, похожий на берлинского извозчика, он объявил себя агентом "Бюро похоронных процессий".
"Как это все не нужно: Лютов, Дуняша, Макаров... - думал Самгин, отмахиваясь от агента. - До смешного тесно на земле. И однообразны пути людей".
Закурил. Посмотрел на часы, - до поезда в Париж с лишком два часа. Тусклый кружок луны наливался светом, туман над озером тоже светлел, с гор ползли облака, за ними влачились тени. В двух точках города звучала музыка, в одной особенно выделялся корнет-а-пистон, в другой - виолончель. Музыка не помогала Самгину найти в памяти своей печальный афоризм, приличный случаю, и ощущение пустоты усиливалось от этого. Все-таки он вспомнил, что, когда умирал Спивак и над трубой флигеля струился гретый воздух, Варвара, заметив это едва уловимое глазом колебание прозрачности, заставила его почувствовать тоже что-то неуловимое словами. Пред глазами плавало серое лицо, с кривенькой усмешкой тонких, темных губ, указательный палец, касавшийся пола. Быстро, одна за другою, вспоминались встречи с Лютовым, беспокойные глаза его, игривые, двусмысленные фразы. Что скрывалось за всем этим? Неужели Алина сказала правду: "Стыдился за всех, шутом себя делал, чтоб не догадались, что он все понимает"? Вспомнилась печальная шутка Питера Альтенберга: "Так же, как хорошая книга, прочитанная до последней строки, - человек иногда разрешает понять его только после смерти".
Вышла Дуняша, мигая оплаканными глазами, посмотрела на Самгина, села рядом, говоря вполголоса:
- Выгнала. Ой, боюсь я за нее! Что она будет делать? Володя был для нее отцом и другом...
- А - Макаров любовником? - спросил Самгин, вставая.
- Нет, нет-что ты! Он? Такой... замороженный... Ты - куда? Пожалуйста - не уходи! Макарову надобно идти в полицию, я - немая, Алину нельзя оставлять, нельзя!
Схватив его за руку, посадила рядом с собой.
- Ты-эмигрант?
- Нет.
- А Иноков - эмигрировал.
- Он - здесь?
- Да. Я с ним живу.
- Вот как! Давно?
- Уже больше года. Он - хороший.
- Поздравляю, - сказал Самгин и неожиданно для себя прибавил: Берегись, не усадил бы он тебя в тюрьму.
- Ой, что это? Ревнуешь? - удивленно спросила женщина. Самгин тоже был удивлен, чувствуя, что связь ее с Иноковым обидела его. Но он поспешно сказал:
- Разумеется-нет!.. Может быть-немножко. Вышел Макаров и, указывая папиросой на окно, сказал Самгину:
- Хочет поговорить с тобой...
Внутренне протестуя, Самгин вошел в дом. Алина в. расстегнутой кофте, глубоко обнажив шею и плечо, видела в кресле, прикрыв рот платком, кадык ее судорожно шевелился. В правой руке ее гребенка, рука перекинута через ручку кресла и тихонько вздрагивает, казалось, что и все ее тело тихонько дрожит, только глаза неподвижно остановились на лице Лютова, клочковатые волосы его были чем-то смазаны, гладко причесаны, и лицо стало благообразнее. Самгин с минуту стоял молча, собираясь сказать что-нибудь оригинальное, но не успел, - заговорила Алина, сочный низкий голос ее звучал глухо, невыразительно, прерывался.
- Все-таки это - эгоизм, рвать связи с людями... так страшно!
- Да, - согласился Самгин.
- Он тебя не любил.
- Разве?
- Говорил, что все люди для тебя безразличны, ты презираешь людей. Держишь - как песок в кармане - умишко второго сорта и швыряешь в глаза людям, понемногу, щепотками, а настоящий твой ум прячешь до времени, когда тебя позовут в министры...
- Это... остроумно, - сказал Самгин вполголоса и спросил себя: "Что это она - бредит?"
Затем он быстро встряхнул в памяти сказанное ею и не услышал в словах Лютова ничего обидного для себя.
- Он всегда о людях говорил серьезно, а о себе - шутя, - она, порывисто вставая, бросив скомканный платок на пол, ушла в соседнюю комнату, с визгом выдвинула там какой-то ящик, на под упала связка ключей, - Самгину почудилось, что Лютов вздрогнул, даже приоткрыл глаза.
"Это я вздрогнул",-успокоил он себя и, поправив очки, заглянул в комнату, куда ушла Алина. Она, стоя на коленях, выбрасывала из ящика комода какие-то тряпки, коробки, футляры.
"Она револьвер ищет?"
Но она встала на ноги и, встряхнув что-то черное, пошатнулась, села на кровать.
- Как страшно, - пробормотала она, глядя в лицо Самгина, влажные глаза ее широко открыты и рот полуоткрыт, но лицо выражало не страх, а скорее растерянность, удивление. - Я все время слышу его слова,
Самгин спросил: не дать ли воды? Она отрицательно покачала головой.
- Я хотела узнать у тебя... забыла о чем. Я - вспомню. Уйди, мне нужно переодеться.
Уйти Самгин не решался.
"Уйду, а она - тоже". Невменяема..."
Вспомнил, как она, красивая девочка, декламировала стихи Брюсова, как потом жаловалась на тяжкое бремя своей красоты, вспомнил ее триумф в капище Омона, истерическое поведение на похоронах Туробоева.
- Иди, пошли мне Дуняшу, - настойчиво повторила она, готовясь снять блузку.
Он вышел на крыльцо, встречу ему со скамейки вскочила Дуняша:
- Меня зовет?
На скамье остался человек в соломенной шляпе, сидел он положив локти на спинку скамьи, вытянув ноги, шляпа его, освещенная луною, светилась, точно медная, на дорожке лежала его тень без головы.
- Здравствуйте,-сказал он вполголоса, не вставая, только протянул руку и, притягивая Самгина к себе, спросил:
- В странных обстоятельствах встречаемся, а? Он был в новом, необмятом костюме серого цвета и металлически блестел. Руку Самгина он сжал до боли крепко.
"Начнет вспоминать о своих подвигах и, вероятно, будет благодарить меня", - с досадой подумал Самгин, а Иноков говорил вполголоса, раздумчиво:
- Кончал базар купец. Странно: вчера был веселый, интересный, как всегда, симпатичный плутяга... Это я- от глагола плутать.
Искоса присматриваясь к нему, Клим Иванович нашел, что Иноков постарел, похудел, скулы торчат острыми углами, в глазницах - черные тени.
- Хворали?
- Да, избили меня. Вешают-то у нас как усердно? Освирепели, свиньи. Я тоже почти с вешалки соскочил. Даже - с боем, конвойный хотел шашкой расколоть. Теперь вот отдыхаю, прислушиваюсь, присматриваюсь. Русских здесь накапливается не мало. Разговаривают на все лады: одни - каются, другие заикаются, вообще - развлекаются.
Он стал говорить громче и как будто веселее, а после каламбура даже засмеялся, но тотчас же, прикрыв рот ладонью, подавился смехом - потому что из окна высунулась Дуняша, укоризненно качая головой.
- Виноват, виноват, - прошептал Иноков и даже снял шляпу. Из-под волос на левую бровь косо опускался багровый рубец, он погладил его пальцем.
"Боевое отличие показывает", - подумал Самгин, легко находя в старом знакомом новое и неприятное. Представил Дуняшу в руках этого человека.
"Вероятно - жесткие, грубые руки".
Подумал о Лютове:
"Он был проницателен, умел разбираться в людях".
Из окна, точно дым, выплывало умоляющее бормотанье Дуняши, Иноков тоже рассказывал что-то вполголоса, снизу, из города, доносился тяжелый, но мягкий, странно чавкающий звук, как будто огромные подошвы шлепали по камню мостовой. Самгин вынул часы, посмотрел на циферблат - время шло медленно.
- Вы - анархист? - спросил он из вежливости.
- Читал Кропоткина, Штирнера и других отцов этой церкви, - тихо и как бы нехотя ответил Иноков. - Но я - не теоретик, у меня нет доверия к словам. Помните - Томилин учил нас: познание - третий инстинкт? Это, пожалуй, верно в отношении к некоторым, вроде меня, кто воспринимает жизнь эмоционально.
"Как дикарь", - мысленно вставил Самгин, закуривая папиросу.
- Томилин инстинктом своим в бога уперся, ну - он трус, рыжий боров. А я как-то задумался: по каким мотивам действую? Оказалось - по мотивам личной обиды на судьбу, да - по молодечеству. Есть такая теорийка: театр для себя, вот я, должно быть, и разыгрывал сам себя пред собою. Скучно. И безответственно.
- Пред кем? - невольно вырвалось у Самгина.
