Сергей Дурылин - Колокола
И народ молился о том, чтоб дан был свыше обыденному колоколу благой голос, скорый на возвещение, доходчивый на услышанье, добрый остерегатель и предупредитель красной беды.
Опять возглашал протодиакон на всю площадь:
— О еже дати гласу звенения его силу многую на прогнание от града сего и святого храма сего духов злобы богопротивные, князей воздушных, на отгнание и живущих в нем вихрей злых, духа бурного и удара громного — Господу помолимся.
И народ молился коленопреклоненно, чтоб дал ему Господь в освещаемом колоколе трезвого хранителя от воздушных бед, верного путеводителя в снежных бурях, вьюгах и вихрях.
Когда колокол был окроплен святой водою, протопоп напутствовал его крестом, и тихо-тихо, твердо-твердо, по протянутому канату, колокол стал восходить с площади на колокольню.
Весь народ содействовал его восхождению. Легко и уверенно шел колокол по канату над головами многотысячной толпы, твердо и прямо восшел на колокольню и без затруднений утвердился на толстой балке.
С колокольни раздался первый удар. Звук протянулся громкий, ясный, доходчивый; голос у колокола оказался сильный и узывчивый, но, несмотря на все золото и серебро, влитые в него, несмотря на большую ассигнацию князя, скрепившую его своим прахом, было в этом голосе что-то такое жалостное, что воскликнули в народе:
— Плачет! Плачет наш Плакун! На горевые деньги лит! Горелою слезою осолен! Плачет плачем серебряным!
Поднялся в народе плач. Вспомнилось все горе горелое, вся чéрнеть пожарная.
Колокол гудел и гудел.
Громко возгласил протопоп Донат:
— Перестаньте! «Рыданию время престá». Слышали, что читано было? Он, — протопоп указал рукою на колокол, — он всему граду Темьяну будет верный хранитель: о беде остережет, про огонь возвестит, в метель напутствует. Вот и теперь послушаемся его. Зовет во храм. Войдем и помолимся.
Протопоп вошел с причтом в храм — народ за ним: кому места хватило, вошли в храм, прочие молились на площади.
Смолк голос нового колокола. Началась обедня.
С той поры осталось за колоколом имя Плакун.
5.
Князь Памфил Никитич Сухомесов дожил до преклонных лет.
В Темьянской публичной бибилиотеке до последних лет хранилась масонская рукопись «Алмаз в круге», бывшая в руках князя. Он залучил ее к себе из масонской ложи «Корабль Розы», которую основали в Темьяне благочестивый почтмейстер Солянинов, аптекарь Шулер и помещик Городня. Движимые ревностью по Великом Архитекторе Вселенной, они очень обрадовались, когда известный безбожник, князь Сухомесов объявил почтмейстеру Солянинову, высокому старику в каштановом парике, о своем желании вступить в ложу: того, де, требует его сердечное упование на обновление его страждущего духа. Добрый старый почтмейстер явился поручителем и князь был принят в ложу. Вызнав обряды простодушных темьянских масонов и залучив к себе заветную рукопись «Алмаз в круге», князь показал, каков он масон. К дверям своего дома он приказал привесить вместо звонка, масонский молоток с надписью «для дураков». На обряд масонского посвящения он созвал к себе весь город и заставил лакеев изобразить все то, чему был свидетель в ложе «Корабль Розы». Когда лакейское посвящение подходило к концу, князь схватил огромный молоток, постучал им трижды и крикнул: «Ну, а теперь всех вольных каменщиков на конюшню! Дать им по десяти ударов молотком, дуракам в науку!»
Рукопись «Алмаз в круге» вся была покрыта непристойными и злыми примечаниями князя. «Что есть масон?» — спрашивалось в рукописи, и отвечалось: «Вольный каменьщик». Князь перечеркнул: «каменьщик» и надписал: «дурак». «В чем отличие сего вольного каменьщика от людей обыкновенных?» — «В том, — отвечал князь, что те дураки обыкновенные, ибо природные, а сей необыкновенный, ибо вольный». Все это князь называл борьбой с суевериями и ханжеством.
Порешив с масонами, князь вызвал к себе сестру свою, княжну Анну Никитичну, и объявил ей, что хочет принести покаяние в вольномыслии и вольножитии, в чем и просит ее содействия. Содействовать княжне было легко и любо: она всегда была окружена целым сонмом странниц и монашек.
Наступил час покаяния. Белый Вольтер был прикрыт черной фатой. Княжна, окруженная странницами и монахинями, ожидала в зале появления князя для покаянной беседы. Князь заставил себя ждать — распахнулись двери, и он появился в старом, рваном халате, босой, без парика. Княжна порадовалась такому смирению. Князь, стоя на пороге, низко поклонился монахиням и смиренно голосом кающагося произнес:
— Приидох предъявить вам скверны мои.
Сказал — и распахнул халат. Княжна вскрикнула, а странницы ахнули в один голос: князь был совершенно гол. Неторопливо показав свои «скверны», он расхохотался и ушел в кабинет. Княжна в негодовании сейчас же уехала со странницами в свое подгородное имение. А старый Вольтер по-прежнему ехидно усмехался под черной фатой.
Но пришел и для князя час вернуть княжну и по-другому предъявить свои «скверны».
Шли годы. Князь все реже и реже совещался с мраморным Вольтером относительно новых способов борьбы с ханжеством и суевериями. Он видимо дряхлел и, когда, наконец, слег в постель, то обнаружилось, как это часто бывало с людьми его века, что он до ужаса, до отчаяния боится смерти. «Глагол времен, металла звон» страшил князя не менее, чем великолепного мирзу Багрима, с которым князь когда-то был знаком. Князь велел остановить все часы в доме и не хотел знать ни месяцев, ни чисел. Ему казалось, что так он не будет слышать «глагола времен», явно и быстро укорачивавшего его жизнь. Но он ошибался: «металла звон» прекратился в княжеском доме, но «глагол времен» он слышал. Замыкал уши морскою губкою, душистым хлопком, кусочками пробкового дуба, и все-таки слышал, слышал. Вот тогда-то он послал звать к себе опять княжну Анну Никитичну. Та наотрез отказалась ехать: она помнила предыдущее покаяние. Князь слал второго, третьего, четвертого гонца к ней — и княжна, по совету гостившего у ней ученого и благочестивого архимандрита из малороссов, решила ехать. Она взяла с собой и архимандрита, но для осторожности, не привезла его с собой в братний дом, а оставила на монастырском подворье.
Еще не входя к брату, княжна заметил перемену. Она не застала уже в зале безбожного кумира, как звала она Вольтера: кумир был вынесен на чердак, а его место в переднем углу занял принесенный из кладовой фамильный образ Спаса с тяжелой лампадой. Княжна перекрестилась на образ, и будто росту у нее прибавилось; она тотчас же послала за архимандритом.
Князь обрадовался княжне, как ребенок, к которому вернулась долгожданная нянька. Он поцеловал у нее руку, заплакал и начал сразу жаловаться, что все его бросили, что он тяжко болен и что всегда верил в доброго Saint-Nicolas. В доказательство, он расстегнул ворот рубашки и показал на исхудалой, цыплячьей шее золотую цепочку с образком.
— А в Бога? А в Бога веруете? — жестко спросила княжна, у которой еще прибавилось росту.
— Верю! верю!.. — залепетал князь, боясь, что она уйдет, если он скажет не так ясно. — Я всегда верил… Être Suprême… J`ai sais…grand Être Suprême L`Architecte de monde…
— Не Être Suprême, и не L`Architecte, а в Отца и Сына и Святого Духа, — неумолимо отчеканила сестра. С каждым словом она становилась тверже и жестче.
— Да, да, Sainte Trinité, — спешил за нею князь, робко и трусливо заглядывая сестре в глаза. — Le Dieu Père… le Dieu Fils…
Княжна, нахмурясь, молчала.
Князь заспешил еще сильнее:
— Et Saint Esprit… — глотнув воздуху, выпалил князь и схватился за руку сестры.
— Вот-вот, — отнимая руку, сказала княжна. — Так-то лучше…. А почему у вас нигде нет часов? — спросила она, мерекая про себя, скоро ли прибудет архимандрит.
На лице князя начертился ужас. Он замахал на сестру руками, будто отгоняя от себя какой-то призрак. Княжна все поняла. Еще ближе нагнулась она над князем и выпустила из жестко сомкнутых, бескровных губ только два слова:
— Умереть боишься?
Эти два слова были те два из тысяч слов, знакомых князю на русском, французском и итальянском языках, которые одни не хотел он ни произносить, ни слышать, ни знать. Он схватил руку сестры цепкими худыми пальцами, по которым ерзали два толстых перстня, и закрыл ею свое шафранное лицо, а сам кивал ей головою, как китайский фарфоровый болванчик.
Княжна, не отнимая руки, врезала ему в ухо опять только два слова:
— Каяться надо.
Опять китайский болванчик закивал ей, не отпуская ее руки от своего лица.
С этих пор вплоть до того времени, когда в подгородный монастырь послали гонца с приказом готовить склеп для последнего из князей Сухомесовых, китайский болванчик неизменно и покорно кивал своей бритой шафранной головой на все, что ему приказывала княжна. А приказывала то, что ей приказывал ученый архимандрит из малороссов.
Князь был особорован маслом. С ужасом держал он в синих тонких руках колеблющуюся толстую свечу, когда худой и высокий архимандрит наклонялся над ним с кисточкой и елеем, но беспрекословно подставлял под масляные кресты архимандрита свой холодный, как фарфор, лоб, руки, ступни, грудь.
