Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном - Евгений Германович Водолазкин
Он встал, подошел к перилам. Темнота побледнела, расползлась, спряталась в ближайшей оливковой роще, темной, будто жестяной, и стало видно далеко-далеко. Долина лежала не шевелясь. Дремала. Ни огонька. Все оттенки серого. И черного. И синего. Очень красиво. Когда они в первый раз вышли на эту террасу, Катичка всплеснула руками и ахнула.
Как мы его назовем?
Катичка чуточку растягивала гласные, как всегда после второго бокала.
Кота?
Кота.
А зачем его называть? Пусть будет просто кот.
Он не просто кот. Ты что, не понимаешь? Это утешение. Господь послал его нам в утешение.
Кота?
И не только.
Катичка была права, конечно. Господь посылал им в утешение много всего. Солнце, виноградники, холмы, сыр, вино, оливки. Теперь вот кота. Сожрав ветчину, кот ушел из дома, оставил их растерянных, осиротелых, но к вечеру вернулся, притащил птицу, очевидно, задушенную самолично, спасибо, дружище, но не надо, ладно? Не надо никого убивать! Кот бодался, крутился вокруг ног, требуя ласки и еды, и, получив искомое, облюбовал на втором этаже кресло и задрых. Остался. Они с Катичкой тихонько выкинули птицу, маленькую, взъерошенную, длинноносую, подальше в лес. Чтобы кот не обиделся. Смешно, но в доме стало спокойней. И не только в доме. Весь мир стал безопасней.
Почему ты молчишь? Я чистую правду сказала. Иначе откуда этот кот вообще взялся? Это не кот. А знак. Знак Божий.
Кать, ты пьяная просто. Давай не будем?
В бога он не верил. Никогда. Даже не пробовал — как курить. Не из вредности. Просто нелегко было представить себе сущность, способную учитывать и удовлетворять все потребности каждого индивида, учитывая, что этих самых индивидов на планете примерно восемь миллиардов. С хвостиком. На всех — котов не напасешься. Или не восемь миллиардов? Он ткнулся прогуглить, но сети не было. Нажал перезагрузить. Пока на экране крутились песочные часы, сообразил, что теперь не восемь миллиардов уже, наверно. С учетом происходящего. Может, и миллионы давно. А то и меньше. Под ложечкой закрутилась тревога — так же механически, мерно, как песочные часы.
Он сглотнул. Машинально, словно беременная, положил ладонь на солнечное сплетение, успокаивая что? Катичка бы сказала — душу. Она всегда любила эту хрень — вибрации, эманации, чудеса. Разве наша с тобой встреча — не чудо? Охренеть, какое чудо. Наехала на меня самокатом своим, чуть ногу не сломала. А если бы я не взяла в тот день самокат? Это теория вероятности, а не чудо!
Он и сам не понимал, что́ Катичка в нем нашла. Она была изящная, шустрая, коротко, как мальчишка, стриженная — то, что называется, штучка. А он тюфяк, сырой, рыжеватый, лет с двадцати пяти плешивый. Они никак не должны были быть вместе. Но поди ж ты.
Очень не хотелось умирать.
Телефон наконец перезагрузился. Никаких сетей. Вообще что-то было не так. В целом. Он еще раз осмотрел долину. Горы. Призрачный драгоценный вид. В том месте, куда уводила дорога, не висела звезда. Ну, их звезда. Всегда висела, а сегодня нет. Вместо нее серело пятно. Небольшое.
Облако?
Он снова перезагрузил телефон.
Нет, точно — облако.
Блед, — сказала Катичка из-за спины.
Что?
Мы назовем его — кот Блед.
И Катичка не то закашлялась, не то засмеялась.
* * *
Утром он вышел на террасу, и солнце немедленно придавило его, как бетонная плита. Господи. Который щас час вообще? Он потряс телефон. В голове катались красные и черные шары. Нельзя так нажираться в сорок лет, ей-богу. Он потряс телефон еще раз — интернета так и не было. Связи тоже.
Что ж. Этого следовало ожидать. И мы ожидали.
Он из-под руки, щурясь и моргая, посмотрел туда, где вчера было пятно. Серое, небольшое. Надоедливое. Как жирный отпечаток на очках.
Туман. Никаких сомнений. Это был туман.
Чертово солнце, слезы градом.
Он потер глаза. Еще. Ну, блин.
Снизу коротко, нежно, переливчато мяукнули.
Кот Блед сидел аккуратным кувшинчиком на дорожке. Перед ним лежала крыса. Без головы. Хвост у крысы дергался. Голова — с прикушенным страдальчески языком — валялась под кустом лаврушки.
Кот еще раз пропел свою нежную трель и исчез в живой изгороди, чтобы через секунду появиться на дороге, мягкой полупетлей затянувшей их дом. Направо дорога спускалась, постепенно твердея, скучнея, асфальтовея, и километров через сорок, извертевшись вконец, приводила к людям. Налево она оставалась, сколько видно глаз, обычной грунтовкой, тоже интересничала, крутилась, вилась, пока не упиралась в далекое, едва различимое поднебесье. Там утром и вечером стояло ровное медное пламя, которое ночью сгущалось в точку, в круглогодичную рождественскую звезду, сияющую над невидимым вертепом. Жуют волы, и длится ожиданье. Откуда ты знаешь, что это вертеп? Может, просто заброшенная ферма.
Они так ни разу и не дошли туда. Не проверили. Направо ездили регулярно, привозили еду и вино, друзей и гостей, энергосберегающие лампы и бумажные полотенца (12 рулонов всего за 3,99). И едва ли не каждый вечер, каждый отпуск, сидя на террасе, давали себе слово, что вот завтра непременно пойдем и разведаем, что там такое светится, но всякий раз отвлекались, четырнадцати дней не хватало ни на что, двадцати тоже не хватало, теперь, когда они здесь навсегда, не хватало сил.
Мы же сами купили этот дом.
Сами.
Теперь ты понимаешь — зачем?
Он не понимал, нет, все равно нет. Особенно сейчас.
* * *
Это было десять лет назад, они были молодые, глупые, тридцатилетние, даже еще не поженились, хотя уже год жили вместе, сперва короткими перебежками — то у него, то у нее, а потом и по-настоящему, в общеснятой двушке, для которой пришлось впервые слить бюджеты. И это оказалось интимнее и важнее, чем любое телесное слияние. Впрочем, в постели тоже все ладилось тогда, и не только в постели. По пятницам заказывали суши, в воскресенье ездили на бранчи, иногда даже в «Пушкин», много шопились, много путешествовали, много работали и вечерами много пили, успокаивая себя тем, что пьют только очень хорошее и очень сухое. И вообще — что бы мы все делали без вина и Голливуда?
Кино смотрели перед сном, на диване, обнявшись. Два бокала, тарелка с закусками, которую Катичка называла одним словом — колбасыр. Все чаще они выбирали не изощренные детективы, а романтические комедии, и к финалу
