Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин
– Миг-то неповторимый, Эдуард Григорьич! Ведь это в историю войдет... Будет преступлением, если я не сниму вас, можно сказать, одного из защитников идеи прогиба... Я видел в журнале вашу статью... – меняя экспозицию, без умолку языком и камерой трещал кинооператор. – Теперь крупнячок... Вперед, ближе! Еще ближе! Улыбайтесь...
– Убирайтесь вон! – не выдержав, заорал Горкин, с угрожающим видом наступая на испуганного киношника. Он понял, что этого чудика натравили в насмешку.
– Да я же быстро! Еще кадрик... Всего лишь один...
Аппарат не умолкал, и пленка фиксировала, вероятно, перекошенное от злости лицо Горкина. Он выхватил у киношника «Конвас», но подоспевший Станеев сжал ему руку и сердито упрекнул:
– Чего злобствуешь? На твою славу парень работает.
– Ты... бич... шпагоглотатель! – взбеленился Горкин, сразу вспомнив тот вечер, когда Станеев усыпил его у Муруновых, выставив на посмещише. – Н-на!
Кулак ткнулся в пустое место.
– Тронешь – растопчу, – отскочив, посулил Станеев. На лбу и на шее вспухли черные толстые жилы. Глаза заострились, посверкивали из-под сумрачных бровей ненавистно и выжидательно. – Растопчу, как гадюку!
Их растолкал кое-как Лукашин.
– Эй ты, похоронная команда! Чего тут развоевался? – закричал он на Горкина.
– Супермен! – яростно прошипел Станеев. С густых и темных ресниц, с наплывшего лба на раздувающийся проломленный нос падали темные тени. – Сволочь!
– Юра, Юра! Не тронь!
– Не хочу мараться, а то бы... – Станеев распустил побледневшие пальцы, подул на них, брезгливо поморщился и, сутулясь, ушел.
Ни в ком из окружающих Горкин не встретил сочувствия. Он отступил, затравленно оглянулся и посрамленно пронес себя через толпу.
– Товарищи! Милые! Ведь он пошутил! – мечась от одного к другому, доказывал кинооператор. – Пошутил, честное слово! Свои же люди!
– Видно, не свои, – сурово возразил Лукашин. – Бок о бок жил, а за своих не признал.
– Барак-то... смотрите, братцы! Опять рушится! – указал Водилов.
И на глазах у всех долго и надежно стоявшее деревянное здание обвалилось. Видели пыль, видели рассыпавшиеся бревна и доски, облако пенных брызг – обвала не слышали.
– Девятый по счету, – покачал головой Лукашин. – Теперь за клубом черед.
Грифоны исчезли. Отцвел громадный экзотический бутон посреди кипящего озера. Теперь на его месте высился серый газоводяной столб. А волны озера точили остров. Столько людей, крепкоруких, сильных, технически грамотных, не может избавиться от этой шумливой докуки.
Чем бы заткнуть эту чертову прорву? Уши закладывает... Сны по ночам перестали сниться. Только и слышится. нескончаемый гул.
«А я наслушался... хватит!» – Горкин бежал в свой полувагончик. Подле кургана, где жил когда-то старый орлан, где лежали Истома с сыном, неожиданно столкнулся с Раисой.
– С похорон вернулись? – брезгливо поморщилась она, отступая в сторону. Надо сказать ему что-то оскорбительное, резкое, но что ни скажи, все мало, мало! – Ведь вы себя похоронили... себя!
– Не торопитесь! – усмехнулся Горкин. – Я еще поживу, сердце мое!
– Проходимец! – сквозь зубы сказала Раиса.
Горкин, собрав чемодан, упросил Вэля подбросить его до Октябрьского. Там сел на «Ракету» и к вечеру оказался в Урьевске. Из Урьевска вылетел утренним рейсом, переночевав у знакомой официантки. «Подонок! За коньяк не расплатился!» – спохватилась его ночная подруга, но разыскивать не стала. Да и никто другой его не разыскивал. Даже Татьяна Борисовна.
Совещались ночью.
От всего алого полыханья зари остался узкий розовый поясок, над которым золотились блестками электрические лампы.
«М-м-да, сочетаньице!» – покосившись в окно, усмехнулся Саульский. Где-то выше висят мощные светоносы, которые для земли не более чем светящиеся червячки. А эти хрупкие человеческие творенья светят вовсю.
Вызов бросили, вызов природе. Кажется, чересчур самонадеянно. Люди вообще самонадеянны. Вон разбудили, вызвали из-под земли джинна, он и орет. Попробуй заткни ему хайло.
Саульский сурово хмурился, а глаза прятал, не желая выдавать своего приподнятого настроения.
В конце концов это победа. Прежде всего победа! Рев скважины за окном доказывает трудную правоту Мухина: два месторождения узкою горловиной соединяются в одно. А этому можно позавидовать. Есть чему радоваться! Ай да тихоня! Ну, чертов тихоня!
Взбуривая из-под клочкастых седых бровей, Саульский искоса изучал Мухина, рассеянно игравшего каким-то черным шариком. И вида не подает, что рад. А может, и правда–не очень рад? Цель-то достигнута... Он только этой целью и жил. Надо перетаскивать его в Уржум. Довольно, помотался.. А пока следует чем-то взбодрить. Для начала, естественно, снять стружку. Все же авария. Ну, держитесь, ребятки!
– Енохин говаривал когда-то: «Человечество делится на инженеров и на политиков». Не знаю, верно ли это. Но здесь собрались инженеры, как мне кажется. Мухин, перестань вертеть своего черта! – разглядев наконец, что за безделушка в руках главного геолога, с напускным раздражением прикрикнул Саульский. Мухин дрогнул худой щекой, заперемигивался с глазу на глаз: это все, что выпеклось из улыбки. Улыбался или старался улыбнуться оттого, что вспомнил, как лупцевал логарифмической линейкой ни в чем не повинного черта.
– Чему смеешься? Плакать надо! Стыд! Инженеры, даже неплохие инженеры,
