Виктор Слипенчук - Зинзивер
За мной прибежал Тутатхамон, буквально затащил в киоск. И кстати, благодаря ему я без всяких усилий пересилил аллергию. А все потому, что настроился: будто я - не я, а "...это - этот", "чесоточник". А тут еще, когда вошли, Толя Крез подозвал меня. То есть не подозвал, а, увидев, вслух удивился:
- А-а, это - этот?!
При моем настрое его удивление прозвучало как оклик по имени. Я подошел к столику. Двуносый засуетился, пригласил сесть, познакомиться с Толей Крезом. Но я не сел. Вначале почесал себе шею (почесал в удовольствие, блаженно высунув язык), а потом руку, внутреннюю сторону - от запястья до локтя (сладостно длинным расчесыванием до крови).
- А-а, обиделся, - ухмыльнулся Толя Крез.
Глаза его, черные, блестящие, вдруг потускнели, словно бы от какого-то внутреннего сопереживания.
- Бывает, бывает, по себе знаю, - сказал он раздумчиво и на какое-то время как будто позабыл и обо мне, и о Двуносом, пристально посмотрел в окошко.
Между прочим, сразу, как только увидел Толю Креза, у меня мелькнула мысль: почему черная тряпочка, закрывающая нос, точнее, его отсутствие, не сползает ему на рот? Теперь ответ был ясен: две тесемки он завязывал на затылке поверх ушей, а две другие - снизу, почти на шее. Однако главным ограничителем была верхняя губа, которая своим выворотом так высоко приподнималась в изгибе, что не только задерживала повязку, но и придавала лицу какую-то опущенную курносость. К тому же она как бы перекликалась с чубом-площадкой, нависшим таким же изгибом над покатым лбом, веснушки которого, кстати, продолжались и на медно-красных волосах.
- Ну что... насмотрелся, поэт? Или ты - чесоточник? - спросил Толя Крез, и глаза его как-то так проникающе заблестели, что я немного оробел почувствовал злой и острый ум, который уже потому беспощаден, что и себя не жалеет.
- Нет, я не чесоточник, я - поэт, - сказал я и уже решил сесть на табуретку, предложенную Двуносым, но Толя Крез опередил, встал, уступил свою.
Вытащив из капюшона папку и положив ее на стол, он сказал, что у него появились сомнения, что я - поэт. И он устроит мне в некотором роде поэтическое состязание в Блуа.
- Я всеми принят, изгнан отовсюду! - гнусаво по голосу (скажем так) и приподнято по настроению продекламировал он строку Франсуа Вийона как раз из "Баллады поэтического состязания в Блуа".
Его эрудиция (по существу, объяснимая - поэт Вийон был не в ладах с законом) поразила и насторожила - смотри, какие проходимцы пошли... оберут тебя и тебя же извиняться заставят!.. Я ответил ему тоже Вийоном, восьмистишием из "Баллады истин наизнанку".
Мы вкус находим только в сене
И отдыхаем средь забот,
Смеемся мы лишь от мучений,
И цену деньгам знает мот.
Кто любит солнце? Только крот.
Лишь праведник глядит лукаво,
Красоткам нравится урод,
И лишь влюбленный мыслит здраво.
Двуносый, все это время с живым интересом поглядывавший то на меня, то на Толю Креза, после чтения восьмистишия вдруг как-то сразу очень сильно заскучал и, неизвестно чем озаботясь, смотрелся совершенно отсутствующим.
- Браво! - хлопая в ладоши, льстиво сказал Толя и засмеялся, обнажив из-под тряпочки устрашающее количество золотых зубов.
Не буду скрывать, нутром я вздрогнул. Чего стоит одна только прогнусавленная лесть?! А тут еще - огненная медь волос и огненные слитки золотых зубов, увы, не под черной пастью сифилитика, нет - под "черным квадратом" бездны.
В общем, меня не спасла моя эрудированность, напротив, она усугубила мое положение. Толя Крез сказал, что чья-то (да-да - чья-то) начитанная память вызывает у него уже не сомнения, а законные подозрения, да-да, что я не тот, за кого себя выдаю. И вполне возможно, я уже давно торгую чужими "нетленками", а потому должен в течение получаса написать стихотворение на заданную тему, чтобы развеять его естественные подозрения. Он тут же дал тему: обращение одного поэта к другому, монолог, который надо начинать со строки:
Эй ты, поэт, невольник чести...
Я посмотрел на Двуносого, он пребывал все в том же отсутствующем состоянии, но теперь с отвисшей челюстью и отвлеченной улыбкой. Он словно бы застыл в созерцании чего-то необыкновенного, поражающего воображение. "Наверное, он ошарашен процентами от сделки, в которую втравил нас обоих", подумал я со злым ехидством, и мне захотелось сказать ему: "Что, Феофилактович, яйца ишо не отморозил?!" Но вместо этого я сел на табуретку, которую только что занимал Толя Крез, и, достав карандаш (ручки у меня не было), прямо на папке записал первую строку обращения одного поэта к другому. Конечно, я сразу понял, почему Толя уступил свое место. Сидя лицом к стойке бара, у которой приспешники попивали пиво, я находился под их наблюдением. А сам Толя постучал по часам (засек время) и, увлекая за руку ничего не понимающего Двуносого, вышел с ним на улицу. Они один за другим очень быстро прошли мимо окошка. Куда они, почему они, что они?.. - меня это не интересовало. Как не интересовали приспешники и Тутатхамон, все это время находившиеся в тени, а теперь громогласно обсуждающие, кто я, что я и зачем. Для меня было главным - поэт я или чесоточник? Я и думать не думал о торговле стихами. Но не зря тот день (пятое апреля) был воскресеньем, а в воскресенье я почему-то всегда бываю в выигрыше.
Тридцать минут пролетели мгновенно. Я это понял по возвращающимся шагам за окошком: бегущим - Двуносого и размеренно-широким - Толи Креза. Конечно, было обидно, только что настроился на настоящее, серьезное стихотворение увы, время истекло. Не знаю, что бы я делал, если бы не учился в Литинституте. Будучи студентом, я прошел столько "состязаний в Блуа", что в некотором роде овладел выигрышной техникой подобных состязаний.
Первое, с чего в них следовало начинать, - с задела. То есть в первые же пять минут следовало полностью выполнить заказ - сочинить необходимый опус, нисколько не заботясь о его качестве. И только потом, когда есть задел, можно попытаться сочинять что-то другое, по-настоящему серьезное.
У меня "потом" не было - тридцать минут пролетели мгновенно. Как говорится, только-только настроился - шаги... Вначале Двуносый заскочил в киоск, а следом и Толя Крез.
- Все-все, время вышло! - Красноречиво постучал пальцем по часам. - Ну как?! - Это уже к своим приспешникам.
Судя по их замешательству, время, отпущенное на стихотворение, не вышло, но я не стал уточнять... Зная, что в подобных ситуациях более самих стихов ценятся уверенность в себе, умение преподнести любой текст как факт божественного откровения, я несколько раз про себя прочел свой опус и сейчас же принял позу пророка, исключающего все мирское и преходящее. Я предчувствовал, что моя поза будет воспринята окружающими как хитрость утопающего. Тем более что и ответы приспешников настраивали на это. Один из них прямо сказал: "Если этот Митя - поэт, то я - Папа Римский".
Двуносый опять меня удивил. Оценив обстановку, он, очевидно, решил незаметно ретироваться. Для отвода глаз достал блокнот, начальнически что-то спросил у Тутатхамона, стоящего за стойкой, и тут же, на ходу пряча блокнот, нацелился покинуть киоск. Однако Толя Крез не дал - пригласил к столику.
- Эй ты, поэт, невольник чести!
Даже теряюсь, как сказать: приподнято прогнусавил Толя или - гнусавя, продекламировал? В любом случае проскальзывает насмешка, которой не было. Поэтому опускаю его "гнусавость".
- Пора вставать - Нью-Васюки! - прокричал он своим особенным голосом и, тряхнув меня за плечо, спросил: - Ну как стишочек?
- При чем тут Нью-Васюки, просто немного задумался, - невольно страшась его эрудиции, соврал я и с облегчением перевел разговор на стишочек, который уже давно написан и отпечатан в памяти. - Минуту внимания, - сказал я, вставая из-за стола. - Я привык читать стихи стоя, в том числе и свои.
- А я привык слушать - сидя, - самодовольно сказал Толя Крез, усаживаясь на мое, то есть на свое место.
И сразу тишина как бы упала. Я немножко выждал и...
Эй ты, поэт, невольник чести,
ты в двадцать первый век идешь
и, провалиться мне на месте,
в суме ты рукопись несешь!
Несешь потомкам - в лихолетье
волочишь ноги еле-еле,
чтоб в новеньком тысячелетье
твои нетленки прозвенели!
Эй ты, поэт, постой немного,
возьми и мой бесценный груз.
Пропой его в гостях у Бога,
как я пропел в гостях у муз!
Концовка стихотворения была совершенно никудышной. Получалось, что поэт, идущий в третье тысячелетие, по сути, идет как бы на квартиру к Богу, причем как к коллеге, чтобы исполнить свои песни. Бог - коллега?! Больше не о чем говорить - приехали!
Закончив читать стихотворение, я медленно опустил руку, спрятал под крылаткой и чуть-чуть наклонил голову как бы в знак уважения ко всем слушателям. На самом деле мне было не до уважения, я ждал нападок со стороны Толи Креза. В свете его эрудированности мой опус не выдерживал никакой критики. И точно... Он попросил еще раз прочесть концовку. Я прочел - на грани обморока.
