Семен Бытовой - Багульник

Не знаю, долго ли он оберегал мой сон; когда я проснулась, он все еще сидел и курил.

- Ложитесь, старший лейтенант, - сказала я. - Вы не меньше меня устали.

Подумав, он лег рядом, и тут я заметила, что повязка на голове у него пропиталась кровью. Я хотела сменить ее, но Трошкин почему-то отказался.

- Все у меня в порядке, никакой боли не ощущаю.

- Все равно нужно, - настояла я. - Рана хоть и не глубокая, но кровоточит.

Я взяла из санитарной сумки свежий бинт, вату, пузырек с йодом и принялась обрабатывать рану. И тут я близко увидела глаза Трошкина, грустные, усталые, потерявшие свою прежнюю живость, и мне до боли стало жаль старшего лейтенанта. "Навязалась ему, - почему-то подумала я, - был бы один, давно бы пробился к своим!"

И то, что Трошкин безотлучно находился со мной, делил, как говорят, все муки, заботился, уложил меня спать, а сам сидел в карауле, - до глубины души тронуло меня, и я, не отдавая себе отчета, потянулась к нему, обхватила его шею руками и стала целовать.

Потом мы легли, укрылись плащ-палаткой, я положила голову ему на грудь, он понял это по-своему и крепко обнял меня. Я не стала сопротивляться...

Впервые за много лет мне вспомнилось детство.

Вспомнилось, как однажды отец, районный ветеринарный врач, собравшись в поездку по окрестным селам, взял с собой и меня, и мама напекла в дорогу разных вкусных восточных сластей. Какая это была радость - сидеть вместе с отцом в легкой кошевке и грызть орехи, сваренные в меду.

Вернувшись домой, я сказала маме: когда я вырасту большая, стану таким же, как папа, доктором, буду лечить коровок и лошадок. Мама слушать этого не хотела, она считала, что меня нужно учить музыке. В маминой семье все были музыкантами; начав с детства играть на рояле, она подавала надежды, и, если бы не раннее замужество, достигла бы большего, не осталась бы учительницей в музыкальной школе. А папа слушал и посмеивался, он считал, что рано говорить о моем будущем, вырасту, окончу школу - и сама сделаю свой выбор.

Я уже была в четвертом классе, когда папа во время одной из поездок в район заболел и, пролежав неделю вдали от дома, умер. Получив горестное известие, мама оставила меня на попечение соседки и уехала хоронить отца.

Мне долго не говорили о смерти отца, сказали, что он в командировке и приедет нескоро. Но одна из соседских девочек случайно проболталась, и, ошеломленная известием, я побежала домой, кинулась к матери и со слезами закричала:

- Мамочка, зачем ты обманывала меня, папа мой никогда не приедет! - и забилась в истерике.

Целую неделю я пролежала в постели, а когда немного оправилась от болезни, врач посоветовал увезти меня в Ереван.

Шли годы, горе постепенно улеглось, но я нет-нет да и вспомню отца, забьюсь в угол и часами сижу там, захлебываясь слезами. В такие дни я не ходила в школу, и ни мама, ни дядя Гурген не напоминали мне о пропущенных уроках.

И то, чего мама больше всего боялась, все-таки произошло: получив аттестат, я заявила, что поеду поступать в ветеринарный:

- В память о папе!

Перед самой войной, студенткой третьего курса, меня послали на практику под Пятигорск, на ипподром...

2

- Покинув на рассвете хутор, - продолжала Вера Васильевна, - часа три шли мы по пересеченной местности. Редкий березняк чередовался с кустарником, потом открылось небольшое поле, дважды приходилось переправляться через речки, к счастью, неглубокие, затем опять луг, но не мокрый, как прежде, а сухой, холмистый. Стала портиться погода, но нас это ничуть не смущало, казалось, что так даже лучше - при плохой видимости можно подольше остаться незамеченными, да и за холмами хорошо скрываться. Словом, в полдень мы вышли к шоссе. Трошкин велел мне лечь за высокий холм, густо поросший травой, а сам отправился разведать шоссе.

Минут через сорок он прибежал взволнованный, с гранатой в руке, и мне показалось, что он хочет выдернуть кольцо.

- Что, немцы?

- Гонят вдоль шоссе колонну военнопленных, - тревожным шепотом сказал Трошкин.

- Теперь все, конец! - вырвалось у меня. - Если у них овчарки, то сразу найдут нас...

- Овчарок, кажется, нет, - успокоил меня Трошкин.

Он лег рядом и, оттеснив меня, немного выдвинулся вперед.

Вскоре из-за поворота показалась колонна военнопленных.

Разутые, в изодранных гимнастерках без ремней, поседевшие от горя и пыли, шли они по семь человек в ряд, держась друг к другу поближе. В колонне было человек пятьсот, но двигалась она так медленно, что, казалось, ей не будет конца. В хвосте колонны брели три девушки, медсестры или связистки, разутые, с избитыми в кровь ногами, без пилоток, с давно не чесанными волосами; у одной правая рука была в гипсе, забинтованная грязной марлей кисть лежала неподвижно на повязке; гимнастерки на ней не было, и девушка стыдливо прятала грудь, придерживая здоровой рукой бюстгальтер. Самый ужасный вид имела другая - маленькая, тоненькая, как тростинка: изуродованное лицо с запекшимися на губах сгустками крови, левая нога не сгибается в колене, и, если бы ее не поддерживали товарищи, она бы упала.

Конвойные с засученными до локтей рукавами, в касках, направив автоматы на пленных, то и дело покрикивали: "Шнель, шнель!" - однако пленные как шли медленно, понурив головы, так и продолжали идти, не обращая, казалось, внимания на крики конвойных. Овчарок с ними не было, и я облегченно вздохнула.

- Немцы обязательно пристрелят в дороге ту, маленькую! - сказала я Трошкину, чувствуя, что сейчас разрыдаюсь.

- Тихо, крепись, не выдавай себя, - шепнул он, - может товарищи доведут ее до места.

Когда колонна дошла до развилки, оставив за собой рыжее облако пыли, вдруг раздалась автоматная очередь.

- Так я и знала, пристрелили ее!

- Не шуми, говорят тебе! - сердито, почти зло произнес Трошкин, отталкивая меня плечом.

Я от обиды заплакала...

Вера Васильевна, заметно волнуясь, закурила. Ольга, подперев руками лицо, смотрела на нее, боясь пошевелиться, - так она была захвачена ее рассказом.

После краткого молчания Истомина сказала:

- Не сочтите, Ольга Игнатьевна, за бахвальство, если скажу, что я всегда была неробкого десятка. Свою первую закалку получила во время моей практики на ипподроме. Мне захотелось поскорей научиться ездить верхом на лошади. Ничего не сказав Васе Волохову, я однажды вывела из денника Гордого, кое-как уселась на него и поддала под бока; конь, сразу же почувствовав неопытного седока, вскинулся, тряхнул гривой, и я мгновенно оказалась на земле; три дня ходила с ушибленным плечом, превозмогая боль. В конце концов, набив шишек, я научилась ездить верхом.

На фронте я тоже не робела. Но тогда при одной мысли, что мы с Трошкиным вдруг наткнемся на немцев и они возьмут нас живыми, меня от страха кидало в дрожь.

- Валерий, - как-то сказала я, - если это случится, застрели меня...

- Вместе, Вера, вместе, - ответил он. - Жить вместе и умереть - тоже вместе.

Разговор этот произошел вечером в березовой роще, куда мы пришли совершенно выбившиеся из сил, мокрые, голодные, - последние две галеты мы съели днем, только на донышке фляги осталось немного спирта.

На раннем рассвете нас разбудили выстрелы. Где-то за лесом полыхало небо. Взлетело несколько осветительных ракет, и сразу же грянула пулеметная стрельба.

- Похоже, наши контратакуют, - вслух подумал Трошкин и добавил: Значит, впереди линия фронта...

Эти его слова так ободрили меня, что показалось, будто слышу крики "ура", и всякий страх у меня пропал.

Мы поползли по-пластунски, в кровь обдирая локти и колени: Трошкин впереди, я - чуть позади, не обращая внимания на все усиливавшуюся стрельбу. И когда казалось, что мы уже недалеко от поля боя, стрельба неожиданно стала отдаляться. Опять взлетели осветительные ракеты, и стало видно, как вдали дымится земля, а среди поля стоят накренившиеся подбитые танки. Охваченные смутной надеждой, мы продолжали ползти, и вдруг над нами засвистели пули, они с визгом впивались в землю так близко, что мы едва успели спрятаться в ложбинке.

Группа немецких солдат, человек пять или семь - теперь уж точно не помню, - приближалась к нам. То один, то другой даст короткую очередь из автомата, остановятся, поговорят между собой и идут дальше.

- Живыми не сдадимся, - твердо сказал Трошкин, снял с пояса гранату, а мне отдал свой пистолет.

Однако немцы, должно быть, не сразу заметили нас. Один из них опять пальнул из автомата, другой крикнул ему:

- Ахтунг!

Трошкин уже хотел сдернуть с гранаты кольцо, но я, схватив его за руку, остановила.

- Не надо, Валерий, может, обойдется, одной гранатой всех не убьешь.

Он резко отстранил меня плечом.

- Она для нас с тобой, Вера...

- Лучше застрели меня!

Я протянула ему пистолет.

- Нет, сперва ты...

- Я не могу, Валерик, я не могу! - и неожиданно для него вскинулась и побежала: - Стреляй, Валерик!

Не успела я пробежать и десяти шагов, как ощутила острый толчок в спину пониже левой лопатки, потом легкое жжение. Сразу же перехватило дыхание, помутнело в глазах, я зашаталась и рухнула ничком в траву.