Михаил Салтыков-Щедрин - Дневник провинциала в Петербурге
Сестрицы находятся в самом дружелюбном настроении духа. Мысль, что в будущем им придется поделить миллион, навеяла мир в сердца их и сделала их сговорчивее относительно банок варенья и старых панталон, дележом которых они в настоящую минуту заняты.
- Уж вы, сестрица, хоть одну банку с клубникой мне уступите! - говорит Марья Ивановна, - глядите-ка! мне почти все банки с малиной достались.
- Извольте, сестрица!.. Фофочка! отставь от нас банку с клубникой, а банку с малиной получи.
- Вот и мундирчик мне тоже достался! Шитьецо-то только с виду золотенькое, а посмотреть на него - все-то оно выгорело!
- Зато на вашем суконце хорошее, сестрица! Мой-то ведь вывороченный! А я вот что, сестрица, думаю: куда это поленишевка у братца девалась! Ведь как он ее, покойник, любил! Неужто Дунька-воровка все вылакала?
Но не успела сестрица Дарья Ивановна наклеветать на Авдотью, как последняя является с целым грузом поленишевки. Бутылки торчат у нее и в руках, и под мышками, и за пазухой, и в черном переднике, концы которого она закусила зубами.
- Огурцы-то после, что ли, делить будете? - спрашивает Авдотья.
- Завтра, Дуняша-голубушка! теперь у нас других делов много!
Сестрицы, чувствуя потребность отдыха, удаляются в гостиную и усаживаются на софу.
- Ну-с, сестрица, стало быть, вся земля от Матрешкинова оврага до Кривой Ели - моя? - начинает Дарья Ивановна.
- А от Кривой Ели до Софронова луга - моя, - отвечает Марья Ивановна.
- Главное, сестрица, чтоб разговору у нас не было! чтоб братца, голубчика, наши споры не потревожили! Пожил братец, царство небесное, не прожил, а нажил... надо и успокоить его, сестрица!
- Надо! ах, как надо! как ему молитва-то наша нужна! Ведь он, сестрица, царство ему небесное, как деньги-то наживал?! И с живого, и с мертвого... с самого, можно сказать, убогого... все-то он драл! все-то драл! Бедный-то придет, бывало, а он, вместо того чтоб милостыньку сотворить, его же нагишом и отпустит!
- Что говорить! не без греха! Ну, да наше дело сторона! Наше дело молиться, сестрица! Молиться да еще благодарить!
- И как еще, сестрица, благодарить! Вот я каждый день Лелечке говорю: благодари, говорю, дура! Если б не скончался братец, жила бы я теперь с вами, оболтусихами, в Ветлуге! А у нас, сестрица, на Ветлуге и мужчин-то всего один, да и тот землемер!
Сестрицы на короткое время умолкают, чтоб перевести дух.
- И как это, сестрица-сударыня, хорошо нынче заведено! - начинает опять Дарья Ивановна, - сидим мы теперича здесь в тепле да в холе: ни-то на вас ветром венет, ни-то дождем спрыснет, а он-то, аблокат-то наш, то-то, чай, высуня язык по Петербургу рыскает!
- Что ж, сестрица! взял денежки - и держись! Это уж звание их такое, чтоб за других, задеря хвосты, бегать! Иной человек ни за что по передним нюхать не пойдет, а он, по своему званию, и это занятие перенести должен!
- Слышала я, сестрица, что нынче над ними начальники в судах поставлены. Прежде не было, а теперь есть. Наш-то так-таки прямо и объявил: трудно, говорит, нынче, сударыня! Уж на что, говорит, я бесстрашен: и бурю, и слякоть, и холод, и жар - все стерплю! А начальства боюсь!
- Долго ли до греха! Вот тоже сказывают про одного: врал да врал, а начальник-то ему: вы, говорит, забыли, в каком государстве находитесь! В таком, говорит, государстве, где врать не дозволено! Так-таки прямо и выпалил!
Бог знает, куда бы завел сестриц этот простодушный разговор, если б в эту минуту не послышался звон колокольчика. Еще минута - и в гостиной совершенно неожиданно появился тот самый молодой адвокат, с которым я уже познакомил читателя в одной из предыдущих глав моего "Дневника" (я забыл тогда сказать, что фамилия его была Хлестаков, что он был сын того самого Ивана Александровича Хлестакова, с которым я еще в детстве познакомился у Гоголя, и в честь своего дедушки был назван Александром). Но, увы! в нем уже не было и тени той заискивающей предупредительности, которая так очаровала меня в то время, когда он вел переговоры с Прокопом!
Напротив, он был строг. Сам приказал зажарить цыпленка, сам выбрал бутылку поленишевки и, распорядившись, чтоб завтрак был подан немедленно, разлегся на диване и прямо приступил к делу. Сообщив сестрицам об успехе кассации, он объявил, что тем не менее торжество Прокопа в будущем вполне обеспечено. И нравы, и обычаи, и история, и статистика - все на его стороне. И он, адвокат, конечно, не потащился бы в эту "проклятую дыру" (так назвал он Проплеванную!), он даже плюнул бы на это поганое дело, если б не было надежды, что Прокоп со временем сам изнеможет под бременем торжества своей добродетели. Торжествовать по два, по три раза ежегодно, и притом торжествовать до самой смерти - с первого взгляда это кажется легко, но в сущности оно довольно обременительно. Что Прокоп _должен_ пойти на сделку это ясно; но вопрос в том, сколько потребуется времени для того, чтобы созрела в нем эта решимость. Быть может, год, а быть может, и двадцать лет.
- Согласитесь сами, старушки, что двадцать лет сряду таскаться к вам в Проплеванную - совсем для меня не лестно! - заключил он, все непринужденнее и непринужденнее разваливаясь на диване и укладываясь, наконец, на нем с ногами.
Сестрицы, словно ошпаренные, молча стояли перед ним, покуда он поигрывал с pince-nez, насвистывал "l'amour ce n'est que ca" и смотрел в потолок.
- Да-с, не лестно-с и не расчет-с! - начал он вновь, закидывая руки под голову, - я в Петербурге от ста до тысячи рублей в день получаю - сколько это в год-то составит? - да-с! А вы тут с своею Проплеванною в глаза лезете!.. Я за квартиру в год пять тысяч плачу! У меня мебель во всех комнатах золоченая - да-с!
Сестрицы из учтивости раскрывали рты, как бы желая сказать нечто, но слова, очевидно, замирали у них на устах. Я ждал одного из двух: или он ляжет брюхом вниз, или встанет и начнет раздеваться. Но он не сделал ни того, ни другого. Напротив того, он зажмурил глаза и продолжал как бы в бреду:
- У меня строго. Я двадцать помощников нанимаю, да тридцать человек рассыльных на свой счет содержу! И всем с с утра до вечера работа. Свистнул - и разом во все стороны прыснули, только пятки сверкают! опять свистнул - и опять все тут как тут! Мне каждый день до тысячи справок нужно, и все по делам - да-с! Я в прошлом году на два миллиона дел выиграл: по десяти процентов с рубля - сколько это денег-то будет! А многие даже половину отдают, только, братец, выиграй - да-с! А шельмецов сколько я защитил! Ну, то есть, такого однажды мерзавца оправдал, что даже прикоснуться к нему скверно! - да-с! Другие все отказались... а я - нет! Нет, говорю, господа! Это не так! Мерзавцу адвокат нужен! Коли, говорю, от мерзавцев отказываться, так нам и зубы, пожалуй, на полку придется положить!.. да-с! У меня и сегодня в судебной палате разбирательство назначено... Миллион!! а я вот в Проплеванной с вами наливки распиваю... да-с!
Сказавши это, он как-то усиленно засучил ногами, как делает человек, которому хочется одной ногой снять сапог с Другой ноги.
- У меня каждое утро с одиннадцати до двух прием, и каждое утро не меньше ста карет у подъезда стоит - да-с! Но как только пробило два часа прием кончился! Нет приема - и дело с концом. И тут мне хоть сто тысяч давай - дудки! ни одной минуты больше! Один раз князь Слабомыслов - только минуту опоздал! одну только минуту! "Александр Иваныч, говорит, секундочку!" - "Ни терции", говорю! "Но почему ж так?" - "А потому, говорю, что ежели вашего брата, клиента, баловать, так вы и совсем потом оседлаете!" Да-с! Может быть, и теперь, в эту минуту, сто человек меня дожидается, а я... фью!.. где бы вы думали!.. в Пррроплеванной!!
Сапог с одной ноги летит на пол.
- Меня однажды князь Серебряный (вот тот, что граф Толстой еще целый роман об нем написал!) к себе сманивал... да-с! "Если, говорит, сделают меня министром, пойдешь ты ко мне?" - "Нет, говорю, откровенно тебе скажу, князь, не пойду". - "Почему ж так! Я, говорит, только для виду министром буду, а всем прочим будешь распоряжаться ты!" - "И все-таки не пойду". - "Но почему же?" - "А дашь ты мне, говорю, в год сто тысяч?" - "Но это, говорит, невозможно!" - "А невозможно, говорю, - так и разговаривать нечего!.." да-с! А теперь он скажет: ко мне идти не хотел, а в Проплеванную, небось, есть расчет ездить!
Другой сапог снят и летит на пол. При этом виде сестрица Дарья Ивановна решается наконец быть откровенною.
- Александр Иваныч! батюшка! да будьте вы с нами по-родственному! восклицает она, простирая руки и как-то глупо оттопыривая губы.
Восклицание это, по-видимому, возвращает молодого человека к действительности. Он не торопясь поднимается с дивана, протирает глаза и позевывает.
- Гм... я, кажется, сапоги с себя снял, - говорит он, - а вы уж и раскисли, старушки! По-родственному! Это значит: в Проплеванной с вами жить, да наливки распивать... недурно сказано!
И он так нагло захохотал им в лицо, что я вдруг совершенно ясно понял, какая подлая печать проклятия должна тяготеть на всем этом паскудном роде Хлестаковых, которые готовы вертеться колесом перед всем, что носит название капитала и силы, и в то же время не прочь плюнуть в глаза всякому, кто хоть на волос стоит ниже их на общественной лестнице.
