Я — твоё солнце - Мари Павленко
«Где танцуют морские ежи, когда они любят друг друга?»
Этот коллаж был выдержан в оттенках чёрного и насыщенного красного: глаза, тени, тела, уголь, минералы, копья, щиты, а посередине — взрыв света.
— Это тот день, когда Виктор пытался станцевать хип-хоп, а потом пришлось ему греть подушку, набитую гречкой, чтобы он снова смог ходить!
Я рассмеялась.
«Моя голодная рука думает о маках Жаклин, море зеленеет в своём лоне».
— Озабоченные! — проворчала Элоиза.
— Джамаль нам так и не рассказал, кто такая Жаклин! — хохотала я.
— Да никто! Просто имя такое пришло в голову!
— Не выдумывай. Никому не приходит в голову имя Жаклин просто так. Ты грязный извращенец, и точка. Я всё расскажу Гертруде.
Я наблюдала за людьми, которые бесстыдно хватали закуски с подносов: они ели, глотали, но кто-то всё-таки смотрел на работы. Некоторые ими восхищались.
Мама расцвела. Всё потому, что она творила и у неё появилась цель. Сегодня она улыбалась — она, которая не любит людей, — и прыжком уверенно погружалась в этот галерейный бассейн. Она несла себя.
Я искала её. Она подошла к другой работнице галереи, брюнетке, которая думала, что мама уборщица. На всех парах я пронеслась между поглотителями закусок и молниеносно перехватила её:
— Мама!
— Да?
— Хочешь, я позвоню папе?
Она недоумённо уставилась на меня, удивившись такому предложению.
— Ему будет полезно узнать, понять. Так сказать, получить ответы, ему станет легче, — затараторила я от страха, что она меня перебьёт.
Брюнетка подошла к нам.
— Анна!
— Минуту!
Затем мама прошептала тихо-тихо мне на ухо: — Позвони ему. И пригласи поужинать вместе.
Джамаль, Виктор и Элоиза ушли через сорок пять минут.
У меня даже живот скрутило при виде удаляющейся троицы.
Виктор ускользнул сквозь пальцы.
Такова жизнь.
Я проиграла.
Я чувствовала себя мешком цемента, брошенным на асфальт.
Нет, я — солнце.
Я тоже хочу сиять.
Папа уже пробирался через толпу.
Я обняла его.
Он не произнёс ни слова.
Просто остолбенел, пока я его таскала от одной картины к другой, стараясь избегать мамы.
Официант в белой форме протянул ему бокал шампанского, но папа отказался.
Он спасся бегством.
Я последовала его примеру.
Мы ждали маму в ближайшем кафе.
Папа побледнел. Можно было подумать, ему только что сообщили, что он последний человек на Земле.
— С каких пор она делает коллажи?
— Понятия не имею.
Он уронил лоб на ладонь, опершись локтем о столик отменного бара, в котором мы приземлились.
— Как стыдно… Какой я ужасный муж.
— Мама такая загадочная не по твоей вине.
Он сделал глоток пива и вытер лоб платком — мой лорд.
— Может, и нет… А может, и да. Мне же нужно кому-то пожаловаться. Если никто не слушает, можно надолго замолчать.
Пиво было восхитительное: горькое и прохладное.
Папа взял каталог, прочёл текст и поджал губы, листая брошюру.
— Эти картины похожи на неё. Измученные, светящиеся, насыщенные, потрясающие. Они и есть твоя мама.
Так мы и сидели, не говоря больше ни слова.
Я погрузилась в эту особенную атмосферу ночного Парижа с его элегантными прохожими, шёлковыми декольте, слишком белыми улыбками, стильными банкетками, на которых томно откровенничают посетители, пуская путаный мерзкий дым сигар сквозь бамбуковые перегородки террас.
Прислонившись к мягкой спинке стула, я забылась.
Мама вошла в кафе в десять минут одиннадцатого.
— Простите.
Папа подскочил и неловким движением руки опрокинул бокал, из которого тут же полилось пиво.
— Блин!
— А я и не знала, что опрокидывать стаканы — это теперь семейный вид спорта, — заметила я и воспользовалась моментом, чтобы рассказать маме о падении моего смуэи в другом ресторане. Заполнять пустоту. Увиливать. Нельзя сразу переходить к главной теме.
— Может, пойдём домой? — спросила она.
— Наверное, мне лучше не стоит, — выдавил из себя папа.
Он предпочитает нейтральную территорию. Мама села рядом.
Она заказала пиво и откинулась на обитую бархатом спинку стула. Рядом со мной. Напротив папы.
Она рассматривала его и улыбалась.
Мои родители.
Которые никогда больше не будут жить вместе.
— Когда мы с тобой познакомились, я училась на первом курсе филологического.
Мама бросилась сразу с места в карьер.
Я вцепилась в свой бокал, как в мачту.
Папа кивнул.
— Но кое-чего ты обо мне не знал. До этого я уже отучилась год на факультете изящных искусств.
Папа замер.
Двадцать три года совместной жизни были пропитаны тайнами.
— Я неплохо рисовала, даже выработался какой-то стиль. Но больше всего я всегда любила коллажи. Как у Превера. И у меня неплохо получалось.
Могу ей поверить.
Мама говорила тихо, голос её звучал ниже, чем обычно. Она была спокойна.
И откровенна.
— Я могла проводить за одним коллажем дни и ночи: вырезать разные формы, замечать их, комбинировать, собирать вместе. Я встречалась с коллекционерами и бегала по галереям, чтобы посмотреть на работы Превера. На старую школу. Атмосфера на факультете была одновременно приятная и пагубная. Я не чувствовала себя на своём месте, казалось, мало таланта. Но я была до безумия влюблена в одного парня. Ивана.
Папа её не перебивал.
— Время шло, мои коллажи обретали форму, как и мой стиль. Занятия казались всё более и более интересными, и, может быть, я бы и продолжила свой путь, вся моя жизнь сложилась бы иначе, я была бы другой Анной. И никогда бы не встретила тебя, Поль. Только иногда жизнь сама всё расставляет по местам, хотим мы того или нет. И вот весной я забеременела.
Ну конечно.
Теперь мама говорила совсем тихо.
Чтобы сберечь свою тайну.
Свой крошечный призрак.
— Я сомневалась, однако Иван не любил меня. Он был беззаботным и легкомысленным сердцеедом. И я растерялась. Одна. В такой ситуации. В итоге я сделала аборт.
Она беззвучно плакала, даже не всхлипывая.
Глаза моего отца тоже блестели от слёз, полных нежности и потрясения.
Он не лгал: в папе больше не было той любви. Однако связь между ними существовала, я в этом уверена. Он любил её, но по-другому, и я мгновенно успокоилась: он всегда её поддержит.
— Больше на факультет изящных искусств я не возвращалась. Всё мне казалось жалким. Родители ничего не знали, я просто сказала им, что страдаю от несчастной любви, и переехала. Мне хотелось всё стереть, начать сначала. И даже почти удалось. — Она вытерла нос. — Но каждый год весной я должна была бежать — бежать, чтобы прийти в себя. Убаюкать это прошлое и смириться с ним.
Мы сидели, закрывшись в интимной атмосфере бара.
— Меня разъедало изнутри. До тех пор,
