М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу
Женщина не отвѣчала на привѣтствіе рабочихъ и только послѣ словъ дяди обернулась и посмотрѣла кругомъ.
Рабочіе положили подъ давки молоты, а на лавки — свиты. Могутовъ стоялъ у дверей и разсматривалъ комнату. Комната была большая и квадратная. Близъ стѣны съ тремя окнами, выходящими на дворъ, стоялъ небольшой деревянный, простой, столикъ, около стѣнъ — такія же лавки, въ одномъ углу — кровать, покрытая старымъ ситцевымъ одѣяломъ и съ двумя грязными небольшими подушками, близъ кровати — шкафикъ, а около печи — длинный столъ, на которомъ лежалъ хлѣбъ, стояли деревянныя чашки, валялись деревянныя ложки. Надъ кроватью висѣлъ большой образъ, на свѣтлой ризѣ и оправѣ котораго только и играло весело пламя печи, а все остальное въ комнатѣ было угрюмо, бѣдно, грязно и даже стекла въ окнахъ были сѣры отъ слѣдовъ мухъ. На одномъ окнѣ стояла банка съ гераніуномъ, желтые и опущенные безжизненно внизъ листья котораго, казалось, плакали и надъ самими собою, и надъ одинокимъ молодымъ побѣгомъ, такимъ молоденькимъ, хорошенькимъ и зелененькимъ, но который долженъ скоро погибнуть въ сумрачной атмосферѣ комнаты, хотя онъ теперь и бойко посматриваетъ и какъ бы увѣряетъ, что у него достанетъ силъ и энергіи приспособиться къ окружающему мраку, что онъ не погибнетъ въ немъ.
— Баринъ будете? — сказала женщина, посмотрѣвъ на Могутова.
— Постой, мать! — подходя къ Могутову, говорилъ Дмитрій. — Я те за ѣдой ужо разскажу исторію въ акуратѣ, а теперь ты его не трошь… Поглядь — погляди, а замать — не замай, потому баринъ сморился, а я — за дядьку и перво-на-перво распорядокъ на хватерѣ дамъ.
— Замѣстъ постели! — шлепая рукою по лавкѣ, стоявшей у самыхъ дверей, — продолжалъ Дмитрій. — Пока мать ѣду скухаритъ, пойдемъ, баринъ, на дворъ къ бочкѣ, хари да руки помоемъ.
Рабочіе всѣ вышли на дворъ и умывались около бочки. Каждый бралъ воду изъ ведра въ ротъ, выпускалъ ее потомъ на руки и старательно мылъ ею сперва руки, а потомъ лицо. Утирались кто рукавомъ рубахи, кто принесенною изъ комнаты тряпкою. Дмитрій умывался рядомъ съ Могутовымъ и далъ ему у тереться своею тряпкой. Умывшись, человѣка четыре, которые были посолиднѣй, пошли въ комнату, а остальные, усѣвшись на ящикахъ у бочки, перебрасывались своими незатѣйливыми, самимъ въ себѣ обращенными, фразами, вопросами и поясненіями, потомъ скоро затянули и пѣсню. Сперва началъ пѣть тихонько одинъ, потомъ къ нему присталъ другой, а тамъ и остальные припали участіе въ хорѣ. Трудно было непривыкшему уху Moгутова, сидѣвшему среди пѣвцовъ, разобрать слова пѣсни, какъ онъ ни старался это сдѣлать. Ухо ловило только звуки, которые то заглушали слова, то сплетали слова одно съ другимъ и неслись среди пустаго двора, на пустую улицу и далеко вверхъ, гдѣ густое, темное петербургское небо не манило взоръ, какъ прозрачное небо юга, проникнуть чрезъ него туда, гдѣ лучезарные ангелы, гдѣ величественный тронъ Бога, гдѣ любящій, всепрощающій, пролившій кровь свою за народъ Богъ-Сынъ. Угрюмо смотритъ петербургское небо уже въ іюлѣ, и хотя заря продолжается во всю ночь, но непремѣнно переходитъ небо въ горизонту въ хмурую тучу. И какъ гармонируютъ съ этимъ небомъ напѣвы пѣсенъ рабочихъ!.. Это не мягкій, нѣжный и протяжный напѣвъ малороссійскихъ пѣсенъ, какъ мягко, нѣжно и необъятно небо малороссійской ночи; это не грустный напѣвъ, вызывающій слезы на глава и вмѣстѣ съ тѣмъ облегчающій грусть на душѣ,- нѣтъ, это низкіе, какъ бы изъ глубины груди выходящіе вздохи, и высокіе, какъ бы взвизгивающіе, но правильно чередующіеся, стоны, которые то сливаются одинъ съ другимъ, то отдѣляются моментальными остановками, то прерываются продолжительными паузами и соединяются тихими, едва слышными звуками. Это — не слезы, а плачъ безъ слезъ. И чѣмъ долѣе пѣлась пѣсня, тѣмъ все ниже и ниже опускались одни звуки, тѣмъ все громче и громче поднимались другіе, тѣмъ все короче и короче становились промежутки, но все длиннѣе и длиннѣе продолжалась мертвая тишина между строфами пѣсни; потомъ опять все то же, но все crescendo и crescendo, и, наконецъ, мгновенно все замолкло, оборвалось совсѣмъ.
— Голосистая пѣсня!
— Пѣсня — какъ пѣсня.
— Дождику бы съ тоя тучи.
— Ёна съ таво мѣста ни-ни, — третій день тамотка.
— Аль на биркѣ счетъ ведешь?
— Спать Ваня захотѣлъ, — зѣваешь?
— Это къ ѣдѣ ротъ деретъ.
А кто-нибудь опять начиналъ тихонько пѣсню, другой подмигивалъ, и скоро опять пѣли всѣ,- пѣли какъ будто другую пѣсню, какъ будто веселую, ухарскую; но это только на первыхъ порахъ такъ сдается, а прислушайтесь — прежняя грустная пѣсня, только быстрѣй, чередуются грудные вздохи съ визгливыми стонами, только очень коротки эти вздохи и стоны, только быстро летятъ они одинъ за другимъ, и хочется подъ эти быстрые вздохи и стоны дрыгать ногами и руками, хочется пуститься въ бѣшеный русскій народный трепакъ.
— Вишь распѣлись!.. Мать вечерять зоветъ! — раздается мягкій голосъ дяди. Но не сразу оборвалась пѣсня, — еще два колѣна пѣсни пронеслось по пустынному двору и далеко, далеко за нимъ.
Рабочіе, крестясь, сѣли за столъ у печки. На столѣ лекалъ нарѣзанный хлѣбъ, ложки, стояла солонка и большая деревянная чашка, полная жидкой гречневой кашицы, очень похожей на супъ, заправленный густо гречневою крупой. Не жирный это былъ супъ, — только кое-гдѣ плавали на поверхности его капельки жира, и долго блуждали эти капельки, пока, одна изъ нихъ встрѣчала, наконецъ, другую и, какъ бы обрадовавшись долгожданной встрѣчѣ, сливалась съ другой, превращаясь въ одну немного большую капельку. Дядя начиналъ ѣду первый. Всѣ ѣли не спѣша, черпали ложками кашицу одинъ послѣ другаго, продѣлывая ту же исторію съ крошками хлѣба и солью, какъ и во время ѣды на работѣ у камней. Могутовъ сидѣлъ рядомъ съ Дмитріемъ и дядей. Онъ невольно подражалъ въ ѣдѣ рабочимъ, ему казалось, что другаго порядка и завести нельзя, что хлѣбъ дѣлается болѣе вкуснымъ, если его долго пережевывать во рту, что, собирая крошки и соля каждую ложку кашицы, ѣшь — словно дѣло дѣлаешь. Его заинтересовали капельки жира на поверхности кашицы. Капельки были такъ рѣдки, такъ ярко, какъ звѣздочки, свѣтились, такъ живо плавали и такъ аппетитно смотрѣли, что ему невольно хотѣлось захватить хотя одну изъ нихъ въ ложку и отправить въ ротъ. Онъ посмотрѣлъ на рабочихъ и замѣтилъ, что ихъ глаза тоже съ любовію смотрятъ на капельки жира, что они посматриваютъ въ каждую свою ложку, не попала ли капелька въ нее, что они подносятъ ложку ко рту съ большею бережливостью, если замѣчаютъ въ ней эту капельку; но всѣ черпаютъ кашицу у самыхъ краевъ чашки и никто не черпаетъ такъ, чтобы насильно загнать звѣздочку жира къ себѣ въ ложку.
По мѣрѣ того, какъ чашка съ кашицей опоражнивалась, рабочіе становились разговорчивѣе. Дмитрій повѣдалъ женщинѣ исторію, какъ баринъ пожелалъ работать съ ними. Онъ говорилъ медленно, прерывая разсказъ ѣдою и только при концѣ повѣствованія нѣсколько воодушевился и закончилъ его такъ:
— Теперь мы, мать, шалишь! Съ бариномъ намъ куда смѣлѣй, ежели что тамъ — унтеръ, аль тамъ квартальный. Не трожь, — у насъ баринъ.
— Такъ, такъ, — равнодушно отвѣтила женщина
Она все время сидѣла у печи и смотрѣла на рабочихъ, медленно переводя глаза съ одного на другаго; но трудно было отгадать, о немъ она думала въ-то время. Лицо ея было спокойно, руки лежали скрещенными на колѣняхъ, а глаза смотрѣли съ такимъ же блескомъ, какъ посматривали они и на горшокъ въ печи, въ которомъ грѣлась вода для мытья посуды.
— Подбавить нешто? — спросила женщина, когда рабочіе начали задѣвать ложками дно чашки.
— Подбавь, Степановна, подбавь, — сказалъ дядя, — ребята устамши, а кашица-те добрая.
— А што ежели теперича лукомъ кашу заправить?
— Ишь-тё, луку захотѣлъ!
— Али претитъ, отъ луку то?
— Чаво претитъ!.. Дашь, — съѣмъ за махароны.
— Нешто, Митро, ѣдалъ махароны?..
— Эва цаца!.. ѣдалъ.
— Врешь.
— Чаво врать?.. На поденщинѣ, кухню чистимши, кухварка давала.
— Замѣстъ меда сошло?
Такую и подобную ей вели рабочіе бесѣду подъ конецъ ужина. Дядя всталъ изъ-за стола первый, Птаха послѣднимъ. Вставая, всѣ сперва облизывали хорошенько ложку, потомъ утирали ротъ рукавомъ рубахи, затѣмъ молились на образъ и говорили, кланяясь женщинѣ: „Спасибо, мать“. Почти сейчасъ послѣ ужина всѣ, ложились спать. Женщина собрала со стола и вымыла горячею водой посуду, не вытирая поставила ее на столъ и потомъ поужинала сама такою же кашицей, какъ и рабочіе. Когда она кончила ѣсть, всѣ рабочіе лежали уже на лавкахъ, не укрытые, съ зипунами подъ головами, и одни уже храпѣли, а другіе уже поскрябывали свое корявое тѣло.
— Павла, а Павла! — раздался немного погодя голосъ женщины на дворѣ.
— Чаво тамъ? — откликнулся ей хриплый голосъ вдали.
— Хлѣба-те дать, аль самъ придешь?
