Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты (Семейная хроника - 2)
Карташев шел, старался сосредоточиться, иногда живо и горячо охватывался горечью минуты, вспоминал живого Берендю и опять уносился куда-нибудь далеко от всего окружавшего.
"Со святыми упокой", - звучат в его ушах низкие ноты Корнева, и он оглядывается, точно проснувшись от какого-то сладкого забвенья, и сразу втягивается в мучительную тоску переживаемого непоправимого момента. Карташев вздыхал так глубоко, как мог, и думал:
"Бедный Берендя немногого искал в жизни и того не нашел. Отчего это так люди устроены, что над ними столько зла делают? И разве нельзя так, чтобы зла этого не было? Можно, конечно, если пожелать его не делать. Но ведь и тот, что цензора себе нанял, тоже, вероятно, искренне желал... Желал, - и зеркало, в которое мог бы видеть и проверять себя, карандашом замазал... Жалко, что журнал наш оборвался... Теперь, конечно, не состоится... Я бы написал столько об этом... Если бы я мог, я бы пришел к государю и сказал: "Государь, я хочу для тебя умереть, я буду до последней капли крови служить тебе верой и правдой, позволь мне только тебе всю правду говорить".
В далеком углу кладбища скромная вырытая могила ждала своего хозяина.
За ближайшим памятником прятались две оборванных фигуры Петра Семеновича и Василия Ивановича. Василий Иванович напряженно и мучительно не мог отвести глаз от свежего могильного бугра, мигал и по временам вздрагивал. Петр Семенович стоял мрачный и озлобленный и, собственно, не понимал, за каким чертом они пришли сюда. Но каждый раз, как он заводил на эту тему речь, Василий Иванович так взглядывал на него, как будто от того, останутся они или нет, зависела вся жизнь его.
- Слушайте, Петр Семенович, - судорожно, как последнее отчаянное средство, предложил Василий Иванович, - сегодня, сами знаете, похороны Пономарева... ведь дадут? так? Всё вам...
- Да, черт!.. Сказал, что останусь, чего ж вам?
Когда на дороге показалась процессия, Василий Иванович пришел в такое тоскливое волнение, что схватил Петра Семеновича за руку:
- Ой! Везут... везут голубчика нашего...
- Да, уж не воротите, - угрюмо сказал Петр Семенович.
Василий Иванович жадно, во все глаза, впился в дорогой ему гроб. Он и не чувствовал, как слезы лились у него по щекам и капали на землю.
Когда гроб опустили в могилу и по крышке глухо застучала земля, когда все, отдав последний долг усопшему, уже собирались надеть шапки и разойтись, - вдруг выступил Долба и, напрягая себя, поборов робость, начал говорить речь. Это было так неожиданно, что смятенье разлилось по лицам слушающих.
- Бестактно, - прошептал сердито на ухо Карташеву Семенов. Карташев только плечами пожал.
Приходилось всем волей-неволей слушать. Долба начал гладко, но витиевато на тему об авторитете. Все слушали молча, потупив головы, и всякий думал свою неприятную думу, мысленно посылая ко всем чертям Долбу за неудачную выдумку. Долба начинал сам чувствовать это, торопился, стал обрываться и, в сущности ничего не сказав, упавшим голосом кончил: "Мир тебе, дорогой товарищ".
- Аминь, - хрипло отозвался Корнев.
- Аминь, - облегченно повторило несколько голосов.
Только что отошел Долба - у могилы вдруг появился расстроенный Василий Иванович. Он стоял и напряженно смотрел своими голубыми детскими глазами, дрожал, и слезы градом лились по его щекам.
- Умер?! - с тоской, всхлипывая, говорил он. - Диоген умер...
Слезы опять остановили его.
- Диоген... солнце закрыли... в могиле... в могиле...
Василий Иванович все напряженнее всматривался, и все сильнее слезы лились по его щекам. Он так и застыл в своей позе, мигая глазами. Казалось, он сам забыл, о чем начал, что хотел сказать. Кто-то поклонился ему и пошел прочь. Один за другим все кланялись и уходили.
- Водкой бы не спаивали этого Диогена, - проворчал сквозь зубы Семенов, шагая рядом с Карташевым.
Когда никого больше не осталось, к Василию Ивановичу подошел Петр Семенович и дернул его за рукав.
- Ну, чего еще? - угрюмо оборвал он его.
- Ушли?! - спросил Василий Иванович. - Все ушли?!
- Ну, идем, - свирепо потянул его за собой Петр Иванович.
- Куда идем?! Петр Семенович, водки надо...
- Нет денег...
- Нет?!
И Василий Иванович скорчил такую отчаянную физиономию, точно это было верхом человеческого страдания.
- Петр Семенович, я достану!
Василий Иванович опрометью бросился к кладбищенским воротам и нагнал толпу расходившихся. Он быстро окинул всех и подошел к Горенко.
- Дайте, пожалуйста, двадцать копеек, - с отчаянием обратился он к ней.
Горенко быстро сунула руку в карман, достала рублевую бумажку и торопливо передала ее Василию Ивановичу. Прежде чем она успела подумать, Василий Иванович поймал ее руку, поцеловал и, счастливый, бросился назад.
- Это бывший учитель, - сообщил какой-то пожилой господин. - Его заподозрил инспектор в воровстве машины, которую, как оказалось потом, сын же инспектора и украл... Все знали об этом...
Общество молча, потупившись, спешило разбрестись кто куда.
История на кладбище в преувеличенном виде разнеслась по городу: гимназисты говорили возмутительные речи, учителя тоже, тут же и бродяги какие-то. Ужас и сознанье, что так не может и не должно продолжаться, охватывали всех и напряженно искали выхода.
Гроза разразилась в лице нового генерал-губернатора. Он неожиданно приехал в гимназию и потребовал сбора всех в актовой зале. Уроки были прекращены, и все, и учителя и ученики, застегиваясь на ходу, спешили в указанное место.
Генерал стоял у дверей и грозно встречал каждого своими твердыми глазами.
Когда собрались все, он дал отрывочное распоряжение:
- Молебен!
Явился священник и регент. Певчие вышли вперед.
Молебен начался.
- Все петь! - повернулся на мгновение к ученикам генерал.
В задних рядах и не слыхали этого приказания. Передние затянули кто в лес, кто по дрова.
Генерал побагровел и, едва дождавшись конца молебна, обратился с громовой речью ко всем присутствующим.
- Я вас научу, мальчишки! - неслись его раскаты по зале. - Разврат, пьянство, курение табаку по улицам! Распущенность! На кладбищах демонстрации. Гимназию разгоню! Камня на камне не оставлю! В бараний рог согну! Крамольники! Бунтовщики! Посягатели на государственную безопасность! Петь не желают. Вы за чем смотрите? Вы для чего поставлены?!
Директор, бледный, растерянно смотрел на генерала, вытянув руки по швам.
- Я вам...
- Молчать! Я научу вас служить присяге и чести! Кто говорил речь на кладбище?
Среди гробовой тишины Долба медленно, боком, бледный, стал пробираться вперед.
- Ты?!
У Долбы рябнуло в глазах.
- Я, - беззвучно раздалось по зале.
- Из дворян?
- Из крестьян.
- Так вот зачем тебе дается образование, неблагодарный?! Вон! Выгнать его сейчас же...
- Сейчас состоится определение педагогического совета.
- Там совет советом, но по моему приказанию.
- Слушаю-с, ваше превосходительство.
Генерал встретился глазами с Карташевым и молча протянул ему через чью-то голову руку. Карташев пожал руку и, покраснев, упорно стал что-то обдумывать.
Когда учеников распустили по классам, Карташев решился и, собрав все свое мужество, бросился в переднюю, где одевался генерал.
- Борис Платонович, - умоляющим голосом произнес он и отвел генерала в сторону.
- Что, голубчик? - ласково спросил генерал:
- Ради бога... не губите... - голос Карташева обрывался, - Долбу... Он ничего не сказал предосудительного... Я был там... вышла только бестактность... это добрый, простой человек... у него не было никакого умысла...
Генерал в раздумье наклонил голову.
- Вы ручаетесь?
- Я ручаюсь своей жизнью.
- Позвать ко мне... этого Долбу.
Долбу привели.
- Вы мне даете честное слово, что больше никогда ни в чем не будете замешаны?
- Даю, - ответил Долба.
- Оставить его, но подвергнуть дисциплинарному взысканию... Благодарите ваших товарищей.
Долго ломало начальство голову, какому взысканию подвергнуть Долбу, и наконец решили: сделать ему официальный выговор.
По распоряжению полиции обоих - и Петра Семеновича и Василия Ивановича - выслали из города.
Рыльский вскоре уехал за границу. Компания на прощанье снялась вместе. Разыскали у Вервицкого старый портрет Беренди. В длинных волосах, в какой-то кокетливой позе, философ с длинными ногами сидел в кресле и загадочно смотрел в публику.
Строгости в гимназии усилились. Ученикам заведены были билеты, в которых точно обозначено было, что допускалось и чего нет.
Новый инспектор, вежливый и ехидный, мучил своих жертв и, поймав ученика с расстегнутой пуговицей, пилил его и доказывал, что его пуговица тесно связана с его безнравственностью. Ученики пятого класса, с ухарским видом, запрятав в рукав закуренные папиросы, ходили по коридору и за спиной инспектора, затягиваясь, глотали дым. Это считалось верхом удали и шика.
