Бежала по полю девчонка - Людмила Андреевна Кузьмина

– Тётя Маня! Ты уж приходи поскорее, а то я умру и ты не увидишь, как я буду умирать!

И тётя Маня прибегала каждые полчаса. Не заходя в дом, она смотрела в окно из палисадника, видела, что я преспокойно играю, и уходила. Но потом, наигравшись, я заснула прямо на голом полу и перепугала тётю Маню. Она стучала в окно, а я по глухоте своей и крепкому сну не отзывалась. Хорошо, что в деревне дома не запирались на замок. Тётя Маня вбежала в комнату, перенесла меня на кровать и потом просидела с вязанием до возвращения бабушки из леса.

Моё приобщение к культуре

Когда я рассказываю в наше время внукам, бойко владеющим компьютерной техникой, что в моём детстве не было даже телевидения, они удивляются: «Ну и дикость!» Да что там телевизор – радио было не у всех! Во время войны, если у кого и были радиоприёмники, их по приказу из Москвы предписывалось сдать в сельсовет под строгую ответственность. Делалось это, чтобы ограничить приток населению невыгодной властям информации и тем более «вражеской дезинформации из-за границы». Для официального радиовещания в правлении висела «чёрная тарелка», через которую из центра до нас доходили сводки Информбюро (о, этот торжественно звучащий голос Левитана!), передавалась музыка, а в перерывах между передачами звучал метроном: дескать, Москва жива и дышит.

После войны кое-кто из вернувшихся с фронта солдат принёс трофейные немецкие радиоприёмники, но вынужден был до поры до времени подпольно их прятать, чтобы не навлечь на себя преследований властей, чтобы приёмник не отобрали и не обвинили в чём-либо плохом, противоречащем нашей советской идеологии.

Наконец, этому абсурду пришёл конец.

Вот какой документ я обнаружила в нашем домашнем архиве:

Регистрационное удостоверение № 16.

«Дано Кузьмину Андрею Алексеевичу.

Село В-Караси.

Ламповый радиоприёмник СН 235 зарегистрирован в Непряхино

17 февраля 1949 года.

Абонементная плата 36 руб/в год».

Я помню эту нашу семейную радость – возможность слушать передачи по радио. Приёмник назывался «Урал». Его надо было настраивать на нужный диапазон волны крутящим поворотом ручки-«колёсика», при этом в зелёном глазке-индикаторе настройки имелся тёмненький сектор, который изменял свой раствор, сокращаясь до вида щёлочки, делая весь глазок ярко-зелёным, и тогда сквозь лёгкое потрескивание голос или музыка из радиоприёмника звучали отчётливо. А другое «колёсико» предназначалось для увеличения или уменьшения громкости звучания. Уже это было развлечением для меня. Думалось: вот какое волшебство! Я могу приблизить к себе голос из Москвы простым поворотом ручки.

Но больше всего я любила слушать радиостанцию «Маяк», по которой каждый день передавали одни и те же популярные советские песни и музыку. Говорят, это делалось для лётчиков, чтобы они не сбивались с маршрута в воздухе. Я и сейчас помню эти песни, выученные мной наизусть:

Вьётся лёгкий вечерний снежок,

Голубые сверкают огни.

Я с друзьями спешу на каток,

Словно в давние школьные дни. –

доносился серебристый голосок актрисы.

Или мужественные голоса Нечаева и Бунчикова пели:

Летят перелётные птицы,

В осенней дали голубой.

Летят они в дальние страны,

А я остаюся с тобой!

А я остаюся с тобою,

Родная моя сторона.

Не нужен мне берег турецкий,

И Африка мне не нужна!

… Этот радиоприёмник прослужил нашей семье верой и правдой долгие годы. Но однажды, когда мы жили в Миассе, а я училась уже в классе восьмом-девятом, он был похищен в ночное время, когда все в доме спали. Вор сумел открыть окно снаружи из палисадника и умыкнул нашу реликвию и ценность! Причём я спала в непосредственной близи от комода, на котором стоял радиоприёмник. Моя спинка кровати упиралась в комод! Но я не проснулась.

– И слава Богу! – крестилась бабушка.– Ведь жулик мог тебя задушить!

В нашей семье музыка всячески ценилась. А в селе Верхние Караси любая понравившаяся песня, прозвучавшая в кинофильме, быстро подхватывалась народом и становилась популярной.

Зимой село словно бы пустело. Взрослые, как обычно, работали, младшая школьная мелюзга училась в начальной школе, а молодых парней и девушек почти не было видно. Они или учились в старших классах в соседнем Непряхино и жили там в интернате, или учились, как мой двоюродный брат Василий, в ремесленном училище в городе, или, как Нина Карташова и сестра Зои Конюховой Юля были студентками и учились в больших городах – в Челябинске, Уфе, Свердловске. Летом село веселело, становилось многолюднее, и словно праздник наступал чуть не каждый день. На речке плескалась уже не только мелюзга. На поляне рядом с нашим домом взрослая молодёжь играла в лапту. Вечерами звучали песни, в клубе затевались танцы. Помню, я с некоторой завистью смотрела, как мимо нашего дома ходят туда-сюда шеренгой, взявшись под руки, принаряженные девушки, причёсанные «по-городскому», в беретиках на голове или весёленьких косыночках. Вроде бы переговариваются о своём, но то и дело поглядывают на окна, где живут парни, и при этом звонко смеются. И ходят они так, пока не стемнеет, и тогда они усаживаются около клуба на брёвнышки (лавочек не было тогда), к ним пристраиваются парни. Шутки, смех долго не стихают.

Взрослая молодёжь, обитая в своём мире, на нас, мелюзгу, не обращала обычно внимания, но как-то раз мы с Галькой заигрались у клуба и были несказанно удивлены и даже польщены тем, как к нам подошла одна не очень красивая, длинная и худосочная девица со странным именем Стюра и стала заискивающим тоном расспрашивать Гальку о её брате: не приехал ли и когда приедет, а потом, жеманясь, сказала:

– Передай, Галя, от меня большой привет Васе! Смотри, не забудь!

Когда Васька приехал из города, мы, конечно, исполнили просьбу Стюры, а Васька презрительно фыркнул:

– Ну вот ещё! Нужна мне она!

Зимой вечерами холод загонял всех под крыши. Бывало, мама сидит за машинкой и шьёт, а мы с папкой, расхаживая по комнате, поём и «Одинокую гармонь», и «Как много девушек хороших». Я обычно вставала папке на ступни, обхватывала его за талию, и уж так хорошо и душевно нам пелось!

А петь я стала тоже рано. Иногда, не понимая смысла некоторых слов, я затягивала:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,

Головой склоняясь до самого дыра?

Ну непонятно мне было слово «тын»