Чувство моря - Улья Нова

дверь, жестом приглашая девушку поскорее укрыться от ветра. Она изумленно замерла на пороге, а потом долго растерянно бродила среди стеллажей, рассматривая собрание патефонов и радиол, окутанная звенящим мягким теплом, околдованная запахом отживших времен и отслуживших свой век вещей. Он, как бы слегка снисходительно, сообщил, что, вообще-то, на этой неделе лавка закрыта. И принес ей кофе в крошечной фарфоровой чашке. А потом принес молоко в крошечном фарфоровом молочнике. И чуть горчащее имбирем печенье. Он бережно высвободил ее пластинку из серого конверта. Привычно рассмотрел на свет, как закругляются одна за другой черные беговые дорожки музыки. Он выбрал патефон в синем прорезиненном чемоданчике. Щелкнул замочком, откинул увесистую крышку. Поставил пластинку. Установил иглу. И через мгновение лавка наполнилась треском, как будто в разные стороны посыпались снопы искр, разлетелись разноцветные бисерины и острые крупинки гравия. А потом музыка, таившаяся так долго, ждавшая своего часа годами, наконец вырвалась на свободу. Расправив все свои складки, раскинувшись повсюду, она оказалась медленной и задумчивой песней без слов. Труба мечтательно устремлялась вдаль, вторя ей, скрипки тосковали о чем-то. И Дина, уже чуть-чуть согревшись, думала об именах ураганов. А Марк, облокотившись о стойку возле кассы, думал об именах выживших в шторм кораблей. Их молчание было таким долгим, и совсем скоро оказалось, что оно имело две половинки, которые неожиданно совпали. Песня без слов длилась и длилась, заполняя собой все уголки помещения, все трещинки собранных здесь музыкальных шкатулок и радиол. И труба мечтала, и скрипки всей стаей цикад старались не отставать, и кларнет пел пронзительно и нежно, заглушая рев ветра и шум беспокойного моря за мутным стеклом витрины.

Через несколько часов по радио сообщили, что, вопреки многочисленным прогнозам метеорологов, ураган обошел городок стороной. То ли буйная госпожа Алевтина на этот раз обозналась и перепутала дорогу, то ли она умышленно выбрала другое место для своего безудержного разгула. Ворвавшись в соседнюю бухту, она принялась озверело валить там лес. Выкорчевывала из земли столетние сосны, выдирала с вершины утеса кустики, вылущивала огромные камни и всю ночь напролет раскидывала их по сторонам.

Будто почувствовав, что сильнейший ураган наконец оставил городок без внимания, горестная душа Хоря ненадолго обрела покой, затаившись в темной прихожей старого маяка. Радиоприемники из коллекции долговязого Якова, занимающие три стены радиостудии детского центра, наперебой наигрывали песни, тараторили новости, тихонько бормотали рекламу. И даже знаменитый приемник, собственноручно смастеренный дедом Якова, тоже тихонько шипел вальс, без каких-нибудь предостерегающих шумов и помех, лишний раз доказывая, что море спокойно. Младенец-ветер напоследок ударил по струне погремушки-флагштока, оборвал мелодию и уснул в черных кронах приморской аллеи. И безрукая старуха-скала сварливо молчала, прислушиваясь к тишине над самой серединой моря. И чайки скользили в сумерках над суровым свинцовым безмолвием.

На следующий день, ближе к вечеру, щербатый смотритель в каморке-подсобке старого маяка рассказывал растерянной, запнувшейся Лиде про чувство моря. Оно есть у каждого, кто живет на берегу. Чувство моря – абсолютная и неукротимая необходимость моря в жизни. Невозможность жить на равнине, на замкнутом в себе участке суши, окруженном полями и свалками, деревнями, дорогами и лесами.

«Если чувство моря хоть раз возникло в самом центре твоей груди, – приглушенно бормотал смотритель, вливая в себя еще один стакан коньяка, в память о капитане, своем лучшем друге, – это значит, что однажды настанет день, когда ты перестанешь принадлежать себе».

Продолжение его слов Лида знала наизусть: о чувстве моря ей не раз рассказывал капитан. И она шептала хором со смотрителем, делая ударение на каждом слове: «Ты расстанешься с плетеным креслом, с нависающим над цветущими яблонями балконом, с тихим переулком припаркованных возле кондитерской велосипедов, с ночным городом, мерцающим огоньками фонарей и витрин. Ты расстанешься с домом, с покоем, с любовью, с вечностью, лишь бы хоть раз выйти навстречу своему морю, зажмуриться, шагнуть на прибрежный песок и предоставить себя в объятия его ветрам».

Письма Дины

Чье-то прошлое

Однажды на улице мне встретилась горбатая девушка с детской коляской, в которой вместо младенца лежал нарезной батон. Именно в этот момент что-то пошатнулось, хрустнуло, сместилось в мире. А потом я превратилась в прошлое. С тех пор меня больше не существует. Все, чем я сейчас занимаюсь, о чем думаю, что чувствую, больше не имеет никакого значения.

Сегодня, снова попытавшись справиться, как-нибудь это перебороть, я зашла в супермаркет. Делала осторожные, неуверенные шаги, будто училась ходить заново после аварии. Пол супермаркета завалился набок. Мне было тяжело продвигаться мимо прилавков по скользкому серому кафелю. Каждый ценник кусал черными стрекозами цифр, еще отчетливее напоминая, как же я слаба, как призрачна. Но я все же справилась, смирилась с покосившимся полом, кое-как двигалась между стеллажами. Я не спорила, не пререкалась, не дерзила. Стремясь быть по-магазинному сосредоточенной, купила упаковку клубники и баллончик сливок. Дома я замешала клубнику со сливками, стараясь почувствовать себя в настоящем, перебороть небытие и распробовать вкус. Но у клубники был точно такой же вкус, как и у прошлогодней клубники: аморфная кислятина и бесхарактерная тепличная мякоть. И я неизменно остаюсь в прошлом. Моя кухня катастрофически уменьшается. Она стала крошечной кухонькой девятиэтажки, затерянной на окраине города. С прямоугольным фанерным столом, за которым чье-то прошлое медленно и сосредоточенно, как растерянное животное, через силу глотает клубнику со сливками.

Потом я тонула в ванне. В колышущейся зеленоватой воде. Кажется, я тонула бесконечно. Тем временем за окном сменялись эпохи. Люди проходили туда-сюда с красными флагами, с белыми ленточками. Рушились пирамиды и парфеноны. Гибли диктаторы. А я все тонула в зеленоватой воде, догадываясь, что все равно выживу и обязательно найду какую-нибудь спасительную мысль, чтобы продолжить существование. Пролежав под водой несколько тысячелетий, я поняла, что единственная моя надежда – Вы. Да-да, именно Вы, тот самый человек, которому я теперь пишу. Я верю, что это и есть та единственная соломинка, через которую чужое прошлое может дышать, лежа на дне бездонной ванны, в зеленоватой колышущейся воде. Я твердо решила, что буду писать Вам эти странные письма утопающей. Из своего вечного прошлого в Ваше непременное будущее. В Ваше цыганское лето, овеянное золотистыми и терракотовыми ветрами. В индейское лето, окрашенное орнаментами, куда мы с Вами обязательно доживем: скоро, когда-нибудь, однажды. Куда я обязательно вырвусь в босоножках и в новой цветастой юбке, которую завтра все же поеду покупать по случаю моего одиночества этой весной. Я буду писать Вам иногда.