Том 2. Неживой зверь - Надежда Александровна Лохвицкая
Но женат он не был, а пребывал в состоянии перманентной беспредметной влюбленности. Всем девицам по очереди предлагал руку и сердце и, ничуть не обижаясь отказом, устремлялся дальше.
Да и не он один был влюблен. Влюбленность была господствующим настроением. Молодые офицеры вздыхали, привозили букеты и ноты, декламировали, пели и, щуря глаза, говорили барышням: «Зверок». Не «зверек», а почему-то через «о» – «зверок». Барышни все сплошь стали загадочными натурами. Они нервно смеялись, говорили только намеками, гуляли при луне и ничего не ели за ужином.
Как жаль, что нас гнали в детскую в самые интересные моменты. Многое из этих моментов запомнилось на всю жизнь.
Я помню, как высокий рябой адъютант переводил кузине какое-то английское стихотворение:
Облака, склонясь, целуют горы… Отчего же мне не поцеловать тебя.
– Что вы скажете о последней строчке этого стихотворения? – спрашивал адъютант, склоняясь к кузине не хуже облаков.
Кузина обернулась, увидела меня и сказала:
– Надя, иди в детскую.
Хотя мне, может быть, тоже было интересно узнать ее мнение.
Загадочные диалоги других пар тоже интриговали меня немало…
Она (обрывая лепестки маргаритки): – Любит, не любит, любит, не любит, любит! Не любит… Не любит!
Он: – Не верьте цветам! Цветы лгут.
Она (скорбно): – Мне кажется, что нецветы лгут еще искуснее.
И тут же, заметив меня, живо переделала поэтично-печальное лицо на сердитое, будничное и прибавила:
– Надежда Александровна, пожалуйте в детскую, вас давно там ждут.
Но ничего, с меня было и того довольно. И вечером, когда младшая сестра расхвасталась, что может три дня простоять на одной ноге, я ловко срезала ее:
– Неправда! Ты всегда врешь, как нецветок.
Любимым развлечением того лета была верховая езда.
Лошадей было много, и барышни постоянно бегали в конюшню, нося сахар своим любимцам.
Вот при этих обстоятельствах была замечена исключительная красота конюха Федько.
– У него голова святого Себастьяна! – ахала экспансивная институтка, подруга сестры. – А какой цвет лица! Надо непременно узнать, чем он моется, что у него такая кожа.
Я помню этого Федько. Лет ему, вероятно, было не больше восемнадцати. Лицо белое, румяное, брови что кисточкой выведены, темные волосы стрижены в скобку с челкой. Глаза веселые. Весь, что называется, писаный красавец. И, по-видимому, сознавал свою неотразимость: поводил бровями, шевелил плечом, презрительно усмехался, словом, держал себя как модная ведетта.
Так вот, пошли выпытывать у Федька секрет его красоты.
– Скажите, Федько, – спросила институтка, – чем вы моетесь, что у вас такой цвет лица?
Вопрос ничуть его не удивил:
– А зямлею, панночка. Завсегда зямлею.
– Как так землею? – ахали барышни. – Ведь она же не жидкая?
– А мне все одно! – красовался Федько. – Натрусь зямлею, рушником вытрусь и пошел.
Хотел как будто еще что-то придумать поразительное, да не сумел, и только проговорил:
– Да, я уж такой завсегда.
Спохватились, что забыли сахар. Послали меня кликнуть Корнелю, чтобы принесла.
Корнеля, очевидно, только собралась сооружать свою сложную прическу, потому что прибежала с наскоро скрученными волосами, которые сразу же и рассыпались у нее по спине.
– Ах, Иезус Мария! – жеманно ахнула она.
– Корнеля! – воскликнула институтка. – Да вы настоящая русалка! Правда, Федько, у нее замечательные волосы?
– Волосы? Волосы у ей такие, что четырем кобылам на хвосты хватит.
И тут же, заметив, что слова его не особенно понравились, прибавил, томно вздохнув:
– Эх, и бувает же красота на свете!
Думал он при этом, вероятно, все-таки о своей собственной красоте.
Тут я обернулась на Корнелю. «Панночка» выкатила прямо на Федько свои рыбьи глаза, и – рот полуоткрытый, щеки бледные – вся застыла в каком-то напряженном, удивленном вопросе. Потом тихо ахнула, уронила тарелку с сахаром и, не поднимая ее, повернулась и медленно вышла.
– Корнеля обиделась! – шептали барышни.
– Какая дура! Чего же тут? Наоборот…
Бывают мгновения, когда вдруг переламывается линия судьбы. И ничем иногда эти мгновения особым не отмечены, нет у них знаков, нет на них печати, и скользят они мимо равнодушных глаз, среди простых обычных явлений повседневного обихода, и только потом, когда свершатся намеченные ими сроки, оглядываясь назад, различаем мы их роковой удар.
Также приходила по утрам Корнеля драть нам волосы, такая же она была тихая и медленная. Только по воскресеньям садилась на свою старую вербу не с молитвенником и четками, а с большим гребнем и расчесывала волосы. И расчесывая, напевала уже не «носом», а голосом, мелодией и словами какую-то всегда ту же польскую песню.
«Злоты влосы, злоты влосы…»
Пела тихо и очень невнятно, так что только эти «злоты влосы» и можно было разобрать.
– Да ведь это песня про Лорелей! – удивленно сказала старшая сестра. – Эта дура, кажется, действительно вообразила себя чем-то вроде русалки!
Как-то под вечер пошли мы с сестрой и нянюшкой поливать цветы. Спустились с леечками к пруду. Слышим, шлепают по воде. Купаются какие-то бабы. Оказалось – Корнеля и прачка Марья. Корнеля распустила волосы, они плыли за ней плащом, но, когда она поднимала голову, облегали ей плечи, плотные и блестящие, как моржовая кожа.
– Го-го-го! – закричали с другого берега. – Го! Ру-сал-алка!
Это Федько с каким-то парнем купал лошадей.
Прачка взвизгнула и окунулась по уши.
А Корнеля, быстро повернувшись всем телом в ту сторону, откуда звенел зов, вытянула руки, заколотилась прерывистым истерическим смешком. И вдруг стала прыгать, высоко по пояс выскакивая из воды, и ноздри у нее раздулись, и глаза раскрылись круглые, желтые, в дикой звериной радости. Она перебирала пальцами вытянутых рук…
– Корнеля лошадок манит! – крикнула сестренка. Корнеля дернулась на ее крик, испуганно взметнулась и ухнула с головой в воду.
– Го-го-го! Руса-алка! – кричали с того берега. Нянька сердито схватила нас за руки и увела.
Близилась осень.
Снялись шумной стаей и уехали влюбленные офицеры. Их полк куда-то перевели.
Барышни притихли, стали меньше интересоваться верховой ездой, реже говорили намеками, больше ели, хуже одевались.
Учащиеся стали говорить о переэкзаменовках. Вернее, учащимся стали говорить, потому что сами они на эту тему беседовать не любили.
Готовились к отъезду. Становилось тревожно и грустно.
Как-то вечером уже после ужина собралась нянька спуститься в прачечную спросить какую-то недостающую наволочку.
Я увязалась за нею.
Прачечная помещалась в том же флигеле, где жила Корнеля с мужем. У самого пруда.
Пахло водой, сыростью, тиной. Оранжевый квадрат окна выходил на тропинку, боком к воде. Через тусклое стекло