Федор Достоевский - Письма (1876)
То же бы ты слово Да не так бы молвил - говорит пословица. Досаднее всего то, что № весьма недурен и действительно привлек бы подписчиков. Но довольно, до свидания, опоздал на ванны и спешу. Не сердитесь: это не наставления, это невольная досада за то, что сам же человек свое же дело губит. До свидания. Выеду отсюда через 2 недели. Уведомьте о чем-нибудь.
Ваш весь Ф. Достоевский.
813. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
16 (28) августа 1879. Эмс
Эмс. 16/28 августа/79 г.
Сейчас только получил твое дорогое письмецо (от 11-го), дорогая моя Анечка. Очень жалею, что послал тебе мое последнее нетерпеливое письмо о деньгах. Клянусь, я ужасно беспокоился: откладывая со дня на день, можно было действительно спохватиться, когда уже будет поздно. Мне же притом казалось, что ты ожидаешь моего возвращения гораздо позже, чем это должно быть. Выеду я отсюда (постараюсь изо всех сил) непременно 29-го (нашего стиля). Не сердись на меня. Я от уединения стал мнителен, и мне всё мерещится что ни есть худого и безотрадного. Тоска моя такая, что и не опишешь: забыл говорить даже, удивляюсь на себя даже, если случайно произнесу громкое слово. Голосу своего вот уже четвертую неделю не слышу. Пишешь, что уже выслала мне 100 руб. "вчера", это значит 10-го, а я, однако, сегодня, получив на почте твое письмо уже от 11-го, еще не получил никакой посылки. Странно, что так запоздало. Но конечно получу и, может быть, завтра. Пишешь, чтоб я берег деньги и о бинокле. Но деньги у меня идут регулярно, и всякая трата моя здесь обрегулирована, разве вот на табак трачу лишнее, за неимением обычного моего табаку. Трата же на всё чертовская, хоть и регулярная. Повторяю тебе, вряд ли и рубль оставшийся с собой привезу. Начнешь рассчитывать и только руками разводишь - почти не хватает. Что же до бинокля, то он стоил мне большой досады, потому что, очевидно, меня надули, и я переплатил лишнее, больше чем он стоит. Но ужасно хотелось купить. Но только никогда в России не было таких мошенников-купцов, какие теперь в Германии. Всё жиды, всем завладели жиды и мошенничают без предела, буквально мошенничают. Пишешь, что очень думаешь о моем здоровье. Повторяю: я сам не знаю, что выйдет из моего питья вод, хотя про себя и начинаю надеяться, что выйдет что-нибудь путное. Я положительно укрепляюсь в силах и это чувствую. Кашель мой очень уменьшился и ослабел, но всё еще есть и, уж конечно, излечить его невозможно. К тому же здесь так сыро, что я беспрерывно простужаю горло, и у меня вдруг, на целые сутки, начинается страшная перхотливость. Но дыхание чище и глубже, задышки гораздо меньше. С завтрашнего дня останется ровно 12 дней лечения, то есть одна последняя треть.
- Впрочем, дело моего здоровья обозначится осенью и зимою. Но ты-то о своем здоровье мало пишешь, вот что, Аня, а я очень боюсь за тебя. Я хочу, чтоб ты возвратилась в Петербург, за лето серьезно поправившись. Теперь твое здоровье для детей становится дороже, чем мое. Я очень о тебе беспокоюсь и много думаю. Твои милые слова о том, что ты меня любишь, прочел с упоением. Ты пишешь: "люби меня", да я ль тебя не люблю? Мне только высказываться словами претит, а многое ты и сама могла бы видеть, да жаль, что не умеешь видеть. Уж один мой постоянный (мало того: всё более с каждым годом, возрастающий) супружеский мой восторг к тебе мог тебе на многое указать, но ты или не хочешь понять этого, или по неопытности своей этого и совсем не понимаешь. Да укажи ты мне на другой, какой хочешь, брак, где бы это явление было в такой же силе, как и в нашем 12-летнем уже браке. А восторг и восхищение мои неиссякаемы. Ты скажешь, что это только одна сторона и самая грубая. Нет, не грубая, да от нее, в сущности, и всё остальное зависит. Но вот этого-то ты и не хочешь понять. Чтоб окончить эту тираду, свидетельствую, что жажду расцеловать каждый пальчик на ножке вашей, и достигну цели, увидишь. Пишешь: А ну если кто читает наши письма? Конечно, но ведь и пусть; пусть завидуют.
Извещаешь о страданиях своих насчет ремонту дома. Что делать, сама затеяла. Но вот проходит время - и что же ваше путешествие к Нилу? К тому же трепещу за посещение Бергеманши: будет стоить это тебе и хлопот и расстройства нервов необъятного. Дай бог, чтоб всё у вас уладилось к лучшему и веселому. - Я здесь всё мечтаю об устройстве будущего и о том, как бы купить имение. Поверишь ли, чуть не помешался на этом. За деток и за судьбу их трепещу. Сел писать роман и пишу, но пишу мало, буквально некогда, можешь ты этому верить. К приезду моему (3-го или 4-го сентября) дай бог, чтоб привезть половину на сентябрьский-то номер, а остальную половину сяду дописывать на другой же день по приезде, ничего не отдыхая. А между тем работа должна быть чистая, щегольская, ювелирская. Это самые важные главы и должны установить в публике мнение о романе. Тем, что послал на август, я доволен, но предчувствую (знаю их), что они наделают самых роковых опечаток.
- Но это всё потом, а здесь мне покамест скука, не простая, а болезненная, с ума сойти можно. Кажется, начинают сильно разъезжаться отсюда, но всё же толпа огромная. Русских ужасно мало, всё незнакомые. Последние три дня всё дождь.
Каков Жаклар, ай, ай! Молодец, впрочем. Вот это человек как следует, рвет цветы удовольствия, не то, что мы - народ забитый и запуганный. Мне очень интересно было, что ты писала о представлении басен Крылова. Это очень мило и хорошо, - Сознаюсь тоже, что путешествие к Нилу было бы для деток Чрезвычайно назидательно и оставило бы воспоминание на всю жизнь их. И, уж конечно, Нил лучше, чем Бергеманша. Поблагодари голубчика Лилю за ее милейшее письмецо; Феде же скажи, что его письмо прелесть как удалось, мне очень понравилось, и что сохраню его на всю жизнь. До свидания, мой ангел, золотое ты мое сокровище, умненькая моя красавица. Красавица ты моя, вот что. И если б не смущало то, что ты говоришь про почтовую цензуру, бог знает бы что написал тебе. Целую, однако ж, опять твои ножки. Целую его мысленно беспрерывно. Сердечко твое золотое тоже люблю ужасно, чту его и поклоняюсь ему. Нервы же вещь излечимая, неправда ли? Целую и благословляю деток. Всё мечтаю о них. Но довольно.
Твой вечный Ф. Достоевский.
Ждут ли меня детки, говорят ли обо мне иногда? Учи Федю читать. Неужто у Лилечки нет цвета лица? Смотрю часто на их фотографические карточки.
Сплю по-прежнему мало, и всё кошмары. Аня, ходи за своим здоровьем.
Идея: застанет ли это письмо тебя в Старой Руссе? А ну вы пуститесь к Нилу? А впрочем, не препятствую, только бы обошлось без трудов и без хлопот особенных.
Боюсь в длинное и спешное путешествие мое простудиться и, таким образом, повредить лечению. Еще раз (1000 раз) целую тебя. Всем поклон.
814. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
19 (31) августа 1879. Эмс
Эмс 19 августа - 1 сентября (1)/79
Милая Аня, так как все-таки ты к 23-му или к 24-му намерена воротиться (пишешь, что едешь на 3 дня, а до 24-го выйдет 9 дней), то и пишу тебе сейчас, не откладывая до завтра. Разумеется, весь этот план мне не очень по нутру, но еще в прежнем одном письме твоем, недели две тому назад или три, когда ты в первый раз уведомляла о Шере, я разглядел нечто подозрительное (очень помню это) и подумал, что ты что-нибудь предпримешь. Но если я и сержусь (очень), то за легкомысленное письмо твое, написанное так бегло и так наскоро, что ничего нельзя понять и всё остается предугадывать с большим беспокойством. Например, пишешь, что едешь с детьми, и не извещаешь, берешь няню иль нет. В Москве где остановишься? Поедешь на общее сборище - где детей оставишь? Или их вместе с собой потащишь? У Вареньки остановишься что ли? Если же оставишь детей где-нибудь у Ивановых, то хорошо ли с ними обойдутся и добродушно ли их примут? Затем деревня: конечно, ты не поехала на авось и условилась письмами с Андреем Михайловичем или с кем-нибудь: где и как вы там остановитесь, и надолго ли? Где же остановитесь? В избе, где, пожалуй, тебя обворуют и ограбят? А дети где будут оставаться, когда ты будешь, вместе с прочими, леса осматривать. Пишешь, что будет Андрей Михайлович, а я полагаю, что ровно никому нет дела до наших детей и что вообще дети от этой поездки что-нибудь да потерпят. Распоряжение же о том, чтобы почтамт старорусский пересылал тебе мои письма в Рязань, считаю почти безумным! Это верное средство сделать, чтоб они расстрелись с тобой и пропали. И это с акуратностью-то нашей почты! А впрочем, полагаю, что ты уж вернулась; не на месяц же поехала.
Благодарю за извещение о детском спектакле, хотя и тут слишком краткое: видно, что ты занята. Писем твоих буду ждать с ужасным нетерпением, и если напишешь 17-го, то, пожалуй, дня три еще придется ждать. О себе не знаю, что написать. У нас все эти дни валил дождь как из ведра, и прилив мокрот у меня в груди был ужасный, а потому по утрам усилился и кашель. Да пришлось еще не доспать сряду несколько ночей, а потому нервы расстроились ужасно. В пустую надо мной квартиру въехали два немца и подымают страшный стук ночью. Только что я к одиннадцати часам засну, как вдруг, в половину 12-го, возвращаются они оба и подымают шум по лестнице и наверху прямо над моей головой такой, что будто целый табун лошадей пришел. Я просыпаюсь, вздрагиваю и уже не могу потом заснуть часа два, и так три ночи сряду, да и теперь почти так же. Я жаловался хозяйке, те обещали не топать ногами. Но при этом лечении нужен покой, спокойные нервы и хороший сон. Иначе лечение не принесет пользы. Я очень раздражен и в уединении моем весь даже озлобился. Пусть уж бы скорее из этой мокрой ямы. Хоть бы быть уверенным, что вас-то застану целыми и невредимыми. Поцелуй детей. Скажи им спасибо, что были умники на спектакле. В эту минуту ты, может быть, где-нибудь уже в Рязани или дальше. Не успокоюсь до тех пор, пока не получу от тебя письма из Старой Руссы, уже по возвращении твоем. А что если настолько замедлишь, что оно уже меня не застанет? Я выезжаю 29 и надеюсь, что не задержит что-нибудь. Стало быть, надо, чтобы последнее письмо твое ко мне было написано 23-го и пошло не позже 24, тогда еще получу его здесь, 28-го, если же напишешь позднее этих чисел, то уже не получу, 29-го поезд отходит рано утром.
