Всеволод Соловьев - Великий розенкрейцер
– Ты заблуждаешься, – спокойно сказал Захарьев-Овинов. – Ты хочешь взять даром то, что покупается дорогой ценою. Преемник великого старца или я, или никто. Ты же ни в каком случае не можешь быть его преемником… Я вовсе не желаю входить с тобою в спор, беседа между нами излишня, и я прошу тебя оставить меня и удалиться…
Глаза Абельзона загорелись, и на лице изобразилась адская злоба.
– Жалкий безумец! – воскликнул он. – Когда-то ты, может быть, и имел право так говорить со мною, но теперь это праздные слова с твоей стороны и только. Я хотел пощадить тебя и предоставить твоей печальной участи, но вижу, что необходимо наказать тебя как изменника… Погибни!
Это было одно только мгновение, но в это малое мгновение целый мир проявил свою жизнь и действие в душе Захарьева-Овинова. «Так вот где опасность!» – пронеслось в его мыслях, и, поняв это, он вдруг соединился посредством могучих, неразрывных нитей со всем, что было ему близко теперь, дорого, чем существовал он. Он почувствовал себя не одиноким, к нему на помощь явилась и жена, со всей своей любовью и душевной чистотою, и отец Николай с могучим оружием, на котором дивно светились слова: «Сим победиши», и сотни, тысячи тех людей, которым он сделал сознательное добро, которых спас своей живой, деятельной любовью в эти десять лет, протекших со времени его возрождения. Все, что было теперь в нем свету и тепла, светлых мыслей и горячих чувств, относившихся не к себе, а к другим, – все это сразу поднялось в нем и наполнило его такою силой, какой он никогда еще не ощущал в себе.
– Погибни! – страшным, нечеловеческим голосом повторил Абельзон. Он не шевельнулся, произнося это слово, не кинулся на Захарьева-Овинова с кинжалом или пистолетом, он только протянул по направлению к нему руки и устремил на него взгляд своих ужасных глаз. Но если бы кто-нибудь мог видеть его в эту минуту, тот, несмотря на какой угодно скептицизм, понял бы, что этот человек или, вернее, это чудовище в образе человека владеет оружием более страшным, чем кинжалы и пистолеты, и носит это оружие в себе самом, во взгляде своих горячих глаз. Эти глаза жгли, обессиливали, уничтожали. В них заключалась та ядовитая, обезволивающая и зачаровывающая сила, которой змея останавливает и парализует свою намеченную жертву.
Но сила змеи бессознательна, инстинктивна, а здесь свободный разум человека, неустанно работавший над изучением природы, сознательно развил в себе эту силу путем укрепления воли. Абельзон хорошо знал, что он может; в это последнее время он произвел несколько ужасных опытов.
Слабый трепет своей совести и прежних розенкрейцерских понятий он успокаивал необходимостью проверки знаний и сил. Теперь он был уверен в себе, он знал, что при более или менее упорном напряжении и сосредоточении воли он может завладеть душою всякого человека, превратить его в бессильного раба своего, может, наконец, мгновенно умертвить его, направив на него смертоносную силу своей злой воли.
Он «испытал» это. Он видел, как под действием его взгляда человек падал и в страшных судорогах внезапно умирал. Абельзон сосредоточивал в себе огромное количество электромагнитной силы – и мгновенно передавал ее всецело другому живому организму. Никакой живой организм не был в состоянии выдержать подобного удара, переполнялся электромагнитным током – и погибал.
Неизбежно должен был бы погибнуть и Захарьев-Овинов, если бы он не был защищен тем высоким подъемом духа, который всегда торжествует над силами материи и ослабляет их… Он нашел защиту в иных, более могущественных силах, наполнявших его безмятежным спокойствием. Он вовремя отрешил себя от каких-либо внешних влияний и остался «свободным», вошел в такое состояние, когда организм человека оказывается нерушимой скалою, которую нельзя ни сжечь, ни взорвать, о которую притупляется всякое оружие природы, кроме высшей духовной силы, силы Творца всяческой жизни.
– Несчастный! – воскликнул он, отворачиваясь от Абельзона. – Что ты сделал?! Разве забыл ты, что «такая» сила, не найдя себе исхода, неизбежно возвратится к тебе же… Что ты сделал?!
– Спаси! – в ужасе, задыхаясь и падая на землю, прохрипел Абельзон.
– Ты знаешь, что я не в состоянии спасти тебя.
Но Абельзон уже не слышал. Когда Захарьев-Овинов наклонился к нему, то мог уловить лишь последнее содрогание отлетавшей жизни. Все было кончено. Исполнился неизбежный закон природы, хорошо известный розенкрейцерам из «правил» Гермеса Тота: «Хотеть зла – значит покоряться смерти. Злая воля есть начало самоубийства. „Свет“ есть электрический огонь, предоставленный природой в распоряжение „воли“; он просвещает и озаряет тех, кто умеет владеть им, и поражает, подобно молнии, тех, кто им злоупотребляет…»
…Исполнив человеческий долг свой – вырыв могилу близ развалин замка и похоронив в ней Абельзона, Захарьев-Овинов запер древним ключом железную дверь, за которою скрылось все таинственное и холодное прошлое его жизни, и поспешил вернуться в Россию, где его ждала новая жизнь.
Чувство глубокой и светлой радости охватило его, когда в дымке ясного морозного утра разглядел он покрытые серебряным инеем деревья своего старого сада, где провел он детство. Его встретила жена – бодрая и светлая, встретили дети, встретили самые близкие, дорогие люди – отец Николай со своею счастливой, преображенной Настей. Он очутился в мире любви и счастья – и снова потекла жизнь его, отданная навеки всем, кому он был нужен. А нужен он был многим, и много было в нем сил для всякой помощи ближним…
* * *Годы проходят, люди умирают, имена их забываются. Но дела людей никогда не проходят, не умирают, а плоды добрых дел вечно, вечно питают человечество. Этими плодами живы народы… Никому не приходит на мысль, вкушая сочный душистый плод, утоляющий голод и жажду, допытываться, кто был садовник, кинувший доброе зерно в добрую почву, берегший и холивший первые ростки его и следивший за развитием дерева, плоды которого должны были увидеть лишь последующие поколения. Так и с добрым делом человека. Далеко не всегда, конечно, но часто, гораздо чаще, чем это может сразу казаться, истинные благодетели человечества, сеятели того вечного добра, которым живы народы, остаются неизвестными. Да они и не ищут преходящей земной славы, ибо нет в них гордости.
Герои моего рассказа были такими людьми. Прошли годы, они умерли, имена их забылись. Но дела их живой любви вечно живы… На смену этим забытым людям приходили, приходят и будут приходить новые носители великой тайны счастья. Тайна эта – живая, деятельная любовь, без которой человек, со всеми своими знаниями, силами и талантами, со всей своей властью и могуществом, – ничто…
Мой рассказ кончен, и мне покуда нечего к нему прибавить. Это не сказка. Это, во всяком случае, не более сказка, чем любой роман из современной нам жизни, носящий на себе все признаки повседневной действительности…
Но пусть даже это и сказка! Я рассказал эту сказку не для любителей «легкого» чтения, помогающего убивать скуку. Я поднял в ней, как мог и как умел, не праздные вопросы. Я вложил в нее сердце и душу. И, несмотря на все свои несовершенства, мой труд не погибнет. Он всегда, среди грубого непонимания или злонамеренного искажения моих мыслей, найдет сердца и души, которые громко откликнутся на призыв мой и поймут меня.
