Федор Достоевский - Письма (1866)
Сел - думал написать ужасно много и о многом, но покамест - довольно и этого. К тому же, всё о себе, материя скучная. Много есть и мук: давно не посылал Паше и, кроме того, не могу заплатить самых святых долгов. Эмилии Федоровне тоже перестал, вот уже два месяца с половиной, оплачивать квартиру. Послал и тем и другим на днях немного, но самому уж слишком надо. Знаете что, Сонечка: пишите мне почаще непременно и поболее об Ваших семейных делах. Я Вам тоже буду обстоятельнее писать. Во всяком ведь случае, это будет лучше. Постараюсь во что бы то ни стало в этом году воротиться в Россию. Обнимаю Вас крепко; обнимаю мамашу и всех. Съедемся, то уж не расстанемся. Масеньку целую. Всех детей. Елене Павловне мой поклон и искренний привет. Искренний привет Марье Сергеевне. Напишите мне о Ваших похождениях и работах в "Русском вестнике" подробно. Любимов так много значит. Если закреплю мои отношения с "Русским ве<стнико>м", то напишу об Вас Каткову. Я Вам слишком много уж обещал и ничего не сдержал. Не давали обстоятельства. А теперь обнимаю Вас еще раз и пребываю Ваш весь от всего сердца
Федор Достоевский.
Р. S. Адресс мой: Italie, Florence, poste restante, а M-r Thйodore Dostoiewsky.
Ужасно много, слышно, пропадает писем.
(1) было: заключил
(2) было: а все-так<и>
361. Э. Ф. ДОСТОЕВСКОЙ
14 (26) февраля 1869. Флоренция
Февраль 26/14 69. Флоренция.
Милостивая государыня
многоуважаемая сестрица Эмилия Федоровна,
Дней восемь назад получил я Ваше письмо (от 21 января), и так как в это же время Вы должны были получить и мое письмо, посланное 22-го или 23 января, то я и замедлил отвечать Вам, так как в том, посланном уже письме, всё, о чем Вы спрашиваете, - написано. Но в Вашем письме есть и еще вопрос о том, не могу ли я как-нибудь устроить так, чтоб вместо неопределенных присылок устроить всё это определенно и помесячно. Это, конечно, было бы всего лучше, и я об этом уже думал, но как это сделать? Я сам всю мою жизнь не имел ничего определенного, хотя мне и случалось получать хорошие деньги. Таким образом, и теперь трудно это устроить. Желание мое быть Вам полезным производит иногда то, что я сначала пообещаю, а потом бываю не в состоянии исполнить. Так не следует обещать. Вот почему я не обещаю ничего и теперь положительно, но не хочу скрыть от Вас, что имею некоторую надежду устроить так, чтоб быть Вам полезным помесячно и определенно, как Вы пишете. Но ведь это только надежда; как-то еще она устроится? Во всяком случае, я не думаю Вас долго оставлять в неведении о том, как устроилось, и постараюсь поскорее написать Вам: да или нет. Если да, то есть если всё устроится, то небольшое ежемесячное вспоможение постараюсь устроить и Паше, вместе с Вашим. Но еще раз прошу Вас, не принимайте теперь за положительное обещание.
Сорок рублей, которые Вы получили от Майкова, и шестьдесят рублей, которые получил Паша, пришли от Каткова, у которого я спросил 100 руб. в то время, когда не имел ни малейшего права просить у него, так как не кончил работу и задержал выход книги. Но он был так добр, что исполнил мою просьбу и послал 100 руб. на имя Аполлона Николаевича, как я и просил о том. Зато я сам уже не мог просить для себя, так что в настоящую минуту не получил еще ничего, живу в кредит и очень нуждаюсь. Кроме всего этого, и будущность хлопотлива: жена моя беременна вот уже третий месяц; в сентябре м<еся>це, по расчету, придется ей родить, а я не знаю положительно ни о средствах моих к тому времени, ни о том, где я буду. Самое лучшее было бы быть в России; но Вы сами знаете, могу ли я в настоящую минуту воротиться? Что же касается до того, что я пробуду здесь два года, как говорил Ваня Сниткин, то, может быть, бог и избавит и дело устроится несколько скорее.
Мне очень тяжело было читать то, что Вы пишете об Вашем положении. Жаль мне вас всех искренно. Об Мише жена писала по моей просьбе Марье Григорьевне уже давно; сходил бы он к ней, если еще не ходил. Получил я письмо из Москвы от Сонечки Ивановой; она пишет, что Федя был у них на рождестве и показался очень апатичным. Дай бог Кате здоровья и всевозможных успехов за то, что она Вас радует. Я очень рад, что Паша живет вместе с Вами. Очень бы желал получить от него хоть несколько строк. Но всего больше желаю, чтоб он укрепился на своем служебном месте и старался. Уж такого начальника как Порецкий и вообразить себе нельзя другого.
До свидания, Эмилия Федоровна. Главное, будьте здоровы, чего желаю и детям Вашим. Передайте Паше, что я прошу его мне написать. Адресс мой всё тот же, то есть Italie, Florence, poste restante, а M-r Thйodore Dostoiewsky.
Анна Григорьевна благодарит Вас за память и кланяется Вам.
Ваш искренно любящий и уважающий Вас брат
Федор Достоевский. (1)
Р. S. Милая Эмилия Федоровна, простите за помарку в подписи; по рассеянности подписался по-французски! Третьего дня со мной был припадок, и я до сих пор сам не свой. Не сочтите за неуважение.
Ф. Д<остоевский>.
(1) было: Dostoiewsky
362. H. H. СТРАХОВУ
26 февраля (10 марта) 1869. Флоренция
Флоренция 26 февраля/10 марта /69.
Каждый день порываюсь отвечать Вам, дорогой и многоуважаемый Николай Николаевич, на Ваше приветливое и любопытнейшее письмо, и вот только что теперь исполняю желание мое. Несколько раз я уже отвечал Вам мысленно и каждый день прибавлял что-нибудь к мысленному письму, и если б всё это записывать, то образовался бы, кажется, целый том. Запоздал же я отвечать сначала по нездоровью (после припадка ждал, пока освежеет голова), а потом Вы сами были виноваты отчасти в том, что я всё откладывал писать: по письму Вашему я вообразил, что "Заря" выйдет на днях; а она вон еще сколько запоздала против первого месяца! Мне же всё хотелось познакомиться со вторым томом и тогда уже изложить все мои впечатления. Потому что всем этим я очень взволнована впрочем, постараюсь писать в некотором порядке.
Во-первых, вот главная сущность впечатлений о "Заре". Для меня "Заря" - явление отрадное и необходимое. Но это для меня; для многого множества она, в настоящую минуту, вероятно, точь-в-точь соответствует тому впечатлению, которое я прочел о ней на днях в "Голосе" (единственная газета русская, здесь получающаяся). Это полное выражение мнения средины и рутины, то есть большинства. Эта статейка написана явно с враждебною целью, статейка ничтожная, об которой не следовало бы и упоминать; но по одному случаю она показалась мне чрезвычайно любопытною, именно: что автор этой статейки просмотрел мысль журнала (а он очевидно просмотрел; потому что если б он ее понял, то не преминул бы осмеять ее). Он именно спрашивает в недоумении: какая причина журнала? Что его вызвало? То есть что нового он хочет сказать? Это, пожалуй, будет спрашивать и большинство. А так как в первые же месяцы каждого нового журнала в публике (совершенно даже равнодушной) начинает непременно образовываться оппозиция журналу, то долго еще будет раздаваться эта оппозиция (очень дурно, если журнал некоторыми второстепенными промахами оправдает эту оппозицию). Но это всё ничего; это всё мелочи и пустяки. Знаете ответ: "Пусть бранят, значит, не молчат, а говорят". Вы же, без сомнения, веруете (как и я) в то, что успех всякой новой идеи зависит от меньшинства. Это меньшинство будет необходимо за вас (даже несмотря на все промахи и ошибки журнала, которые, кажется, будут). Это меньшинство окрепнет и установится к концу года наверно. Почему я так утвердительно говорю? Потому что в журнале есть мысль, и именно та самая, которая теперь необходима, которая неминуема и которой, одной, предстоит расти, а всем прочим "малитися". Но мысль эта трудная и щекотливая, Вы это сами знаете. За эту мысль, особенно когда ее начнут понимать, то есть когда вы ее еще больше растолкуете, вас назовут отсталыми, камчадалами и, пожалуй, продавшимися, тогда как она есть единственная передовая и либеральная мысль, для нас в наше время. Когда же (1) это растолкуете окончательно, тогда все и пойдут за вами. (2) А покамест рутина всегда видит либерализм и новую мысль именно в том, что старо и отстало. "Отечественные записки", "Дело" наверно считаются самыми передовыми. Всё это Вы сами знаете великолепно, а пуще всего то, что Вам принадлежит будущность. Теперь знаете ли, чего я боюсь? Что Вы и (многие из вас) испугаетесь трудов и оставите огромное дело. Ах, Николай Николаевич, эти труды так огромны и требуют столько веры и упорства, что Вы их только после долгого времени узнаете вполне. Так мне кажется. Я же их сам только краюшком знаю, когда соредакторствовал брату; но "Время" и "Эпоха", как Вы сами знаете, до такой откровенности и обнаженности в выражении своей мысли никогда не добирались и держались большею частию средины, особенно вначале. Вы же прямо начали с верхушки; Вам труднее, а стало быть, надо крепко стоять.
Вы в эти два-три года почти молчания Вашего сильно выиграли, Николай Николаевич. Это мое мнение, судя по Вашим "Бедность" и статье в "Заре". Я всегда любовался на ясность Вашего изложения и на последовательность; но теперь, по-моему, Вы стоите несравненно крепче. Жаль, что не "Бедностью" Вы начали в "Заре", то есть жалею, что "Бедность" была напечатана раньше. Как брошюра, вероятно, она была замечена очень немногими, и, вероятно, множество из тех, которые очевидно прочли бы ее с симпатией при ее появлении, даже, может быть, и не знают до сих пор о ее существовании, то есть просто не заметили ее. (Эта брошюрка у Вас впоследствии вся раскупится, будьте уверены. Я ведь убежден, что ее немного теперь разошлось.) Кстати, заметили Вы один факт в нашей русской критике? Каждый замечательный критик наш (Белинский, Григорьев) выходил на поприще, непременно как бы опираясь на (3) передового писателя, то есть как бы посвящал всю свою карьеру разъяснению этого писателя и в продолжение жизни успевал высказать все свои мысли не иначе, как в форме растолкования этого писателя. Делалось же это наивно и как бы необходимо. Я хочу сказать, что у нас критик не иначе растолкует себя, как являясь рука об руку с писателем, приводящим его в восторг. Белинский заявил себя ведь не пересмотром литературы и имен, даже не статьею о Пушкине, а именно опираясь на Гоголя, которому он поклонился еще в юношестве. Григорьев вышел, разъясняя (4) Островского и сражаясь за него. У Вас бесконечная, непосредственная симпатия к Льву Толстому, с тех самых пор как я Вас знаю. Правда, прочтя статью Вашу в "Заре", я первым впечатлением моим ощутил, что она необходима и что Вам, чтоб по возможности высказаться, иначе и нельзя было начать как с Льва Толстого, то есть с его последнего сочинения. (В "Голосе" фельетонист говорил, что Вы разделяете исторический фатализм Льва Толстого. Наплевать, конечно, на глупенькое слово, но не в том дело, а в том: скажите, откуда они берут такие мудреные мысли и выражения? Что значит исторический фатализм? Почему именно рутина и глупенькие, ничего не замечающие далее носу, всегда затемнят и углубят так свою же мысль, что ее и не разберешь? Ведь он очевидно что-то хочет сказать, а что он читал Вашу статью, то это несомненно.) Именно то, что Вы говорите, в том месте, где говорите о Бородинской битве, и выражает всю сущность мысли и Толстого и Вашу о Толстом. Яснее бы невозможно, кажется, выразиться. Национальная, русская мысль заявлена почти обнаженно. И вот этого-то и не поняли и перетолковали в фатализм! Что касается до остальных подробностей о статье, то жду продолжения (которое до сих пор еще не дошло до меня). Ясно, логично, твердо-сознанная мысль, написанная изящно до последней степени. Но кой с чем в подробностях я не согласился. Разумеется, при свидании мы бы с Вами не так поговорили, как на письме. В конце концов я считаю Вас за единственного представителя нашей теперешней критики, которому принадлежит будущее. Но знаете ли что: я прочел Ваше письмо с беспокойством. Я вижу по тону его, что Вы волнуетесь и беспокоитесь, что Вы в большом волнении. Боюсь еще за непривычку Вашу к срочной работе и к упорной работе. Вы должны непременно написать в год три или четыре большие статьи (Вам много еще надо разъяснять, будьте уверены), а между тем Вы точно падаете духом, и не в меру малая вещь Вас колеблет как бы и большая. Между тем Вы в журнале очевидно самое необходимое лицо по сознательному разъяснению мысли журнала. Без Вас журнал не пойдет (это я говорю Вам одному). Итак, надо твердо решиться на подвиг, Николай Николаевич, на долгий и трудный подвиг, и не смотреть на неприятности. Всякая неприятность несравненно ниже Вашей цели, а потому надо сносить, выучиться сносить и вообще закрепиться. Но оставить дело Вы не имеете даже и права; я прокляну Вас тогда, первый.
