Игорь Губерман - Книга странствий
- Миша, Миша, иди сюда, ведь это Игорь мне напомнил про ту войну!
И подошёл к нам - чтоб рука моя отсохла, если вру - невысокий бледный человек с погонами адмирала. Больших звёзд у него было две, такое я впервые видел близко.
- Познакомьтесь, - запросто сказал мой вице-губернатор, -это начальник штаба (или кто-то ещё, не поручусь) нашего Тихоокеанского флота.
Мы пожали друг другу руки, в голове моей всё плыло и гуляло - как от ситуации, так и от количества уже принятого коньяка. Только этим объясняю я свой хамски разухабистый вопрос (я сам его услышал с ужасом), адресованный вице-губернатору:
- А что же он у тебя такой бледный?
Адмирал молча зыркнул на меня спокойными глазами, и я понял, что будь здесь палуба, верёвка и мачта, больше я бы никогда и никого не смог бы ни о чём спросить. А покровитель мой, ничуть не удивившись, бодро и незамедлительно сказал:
- Так ведь семнадцать лет в атомной подводной лодке просидел!
Мы направлялись уже в угол, адмирал отошёл, не проронив ни единого слова. Нет, успел я подумать, не буду я на всякий случай плавать в ближайшие годы на кораблях Тихоокеанского флота.
Наш получасовой дальнейший разговор был так сумбурен (и коньяк нам снова принесли), что я могу передать лишь впечатление. Оно так меня тогда поразило, что я тихо протрезвел. Со мной распахнуто и дружелюбно говорил человек, типаж которого мне был отменно знаком и памятен по лагерю и ссылке. Он был умён и явно энергичен, имел какое-то высшее образование, замашкой лидера пахло от него за версту, и мог он запросто, вполне по праву чем-нибудь на уровне огромной стройки или большой конторы замечательно руководить. Я видел, слышал, ощущал знакомый мне и ранее по инженерству, а потом - по лагерю и ссылке - тип разбитного, приблатнённого и многоопытного советского прораба. Из несвязной, скачущей и полупьяной беседы нашей вырисовывались и его проблемы - все они такого же характера и уровня были: тот подвёл, а этот падла, там украли, здесь не довезли и обманули, верить никому нельзя и не на кого положиться - все гребут, хватают и копают под себя. Я протрезвел уже и чисто лагерной решил его проверить шуткой:
- Хочешь, - я его спросил, - сейчас я, Боря, хоть я и приезжий иностранец, все твои проблемы одной фразой обрисую?
- Откуда тебе их понять, - он отмахнулся, но мальчишеское любопытство взяло верх. - Давай, попробуй.
А впрочем, нет, не с лагеря, ещё со времени, когда я был как раз таким прорабом, знал я эту шутку.
- Вся твоя проблема, милый Боря, - сказал я медленно и плавно, - она в том, что все тебя ебут, а тебе - некого.
- В самую десятку! - с сокрушением обрадовался государственный деятель. - Давай за это выпьем!
И проводил меня на самолёт.
Я хорошо его запомнил и спустя два года (или три), впервые увидав и услыхав по телевизору стремительно взлетающего к власти Путина, я вздрогнул от немыслимой похожести их типажа. И даже блёстки уголовной фени в устной речи были у них чуть ли не одни и те же. Конечно, Путин явно был гораздо более обтёсан и столичен, только ведь у глаз, у мимики, у слов - есть излучение, которое никак нельзя подделать (для себя я называю это запахом, поскольку слова точного не знаю, а понятие ауры сложней, чем то, о чём я говорю).
Та же чувствовалась полная пригодность для огромной стройки, для большой конторы, для какого-нибудь крупного конкретного проекта, для мафиозного семейства на худой конец. Но только где же все российские Сперанские, Столыпины и Витте? Именно они сейчас нужны России более всего.
Я знаю, где они.
И именно поэтому я начал с безымянных лагерных могил.
Несчётное количество раз я приставал к самым различным людям, задавая им почти заведомо безответный вопрос: а что они сами думают о творящихся в России переменах? Слушал уклончивые вялые слова, политики такое вежливое посылание на хуй именуют сдержанным оптимизмом. Но все реформы, не унимался я - они хоть что-то обещают же, не правда ли? В когдатошней России все судебные, земельные и прочие реформы вон ведь какой дали взлёт, еле-еле низвели его к нулю большевики.
И на конкретный сей вопрос я получил ответ выдающийся, какой-то явно мудрый человек эту модель придумал, мне её приятель уже только пересказывал.
- Смотри-ка, - сказал он, - приходит мужчина к женщине и садится пить чай. Это нормально? Безусловно. А приходит мужчина к женщине, снимает штаны и занимается с ней любовью - это тоже нормально. Но если приходит мужчина к женщине, снимает штаны и садится пить чай - ведь это ненормально! Но это и есть российские реформы.
Карнавал свободы, что течёт покуда, слава Богу, по России, порою чисто карнавальные затеи провоцирует, поскольку фраза классика марксизма, что человечество расстаётся со своим прошлым смеясь - возможно, лучшая из мыслей этого философа. В Новосибирске замечательная есть газета "Молодая Сибирь" (я уже её цитировал, сейчас она название сменила, кажется). И как-то я, там будучи, на первой же полосе увидел странный заголовок сообщение: вчера недалеко от города был убит сын иностранного дипломата. Я кинулся, естественно, читать, и стало мне смешно и хорошо. Чуть опьянев от воздуха свободы, принялись эти ребята из газеты восстанавливать задним числом всяческую историческую справедливость. Для чего задумали постановку-хэппенинг: вчера, к примеру, при большом стечении народа (где-то на полянке за городом) Александр Пушкин застрелил Дантеса. Жалко, что я не был там - оба актёра были превосходны. Остальные темы постановок они мне рассказали в тот же мой приезд - не знаю только, были ли они осуществлены. А темы были замечательные и, конечно же, имели отношение к восстановлению всемирной справедливости:
Белка и Стрелка запускают в космос академика Королёва. Князь Олег укусывает змею. Немецкие танкисты поят Вячеслава Михайловича коктейлем Молотова. Памятник Ленину гадит на голубей.
Интересно, что такое смеховое, карнавальное (как счастлив был бы Бахтин!) расставание с прошлым свойственно даже тем, кто давным-давно уже покинул лагерь мира и социализма. У меня в Америке живёт приятель - он давно уже уехал, программист, а не гуманитарий, и женат на коренной американке -всё былое утекло или должно было утечь. Однако, заведя себе собаку, он обучил её какать на прогулке только после того, как он произнесёт слово "Маркс". Собака к этому легко привыкла. Как-то раз, придя домой, он не застал жену и вышел в рощицу, где они гуляли с собакой. Он увидел жуткую картину. Его жена забыла ключевое слово, и собака не могла теперь покакать. На глазах у пса стояли слёзы, он беспомощно смотрел на хозяйку, которая уже плакала вовсю. И повторяла, ключевое слово отыскать пытаясь:
- Че Гевара, Фидель Кастро, Робеспьер, Троцкий, Ленин, Ленин, Ленин!
Как ни странно - думая об огромной и могучей России, я упрямо вспоминаю двух лягушат из древней притчи - тех, что попали в молоко. Один, отчаявшись, пошёл ко дну сразу, а второй бил лапами, и сбил из гибельного молока сперва сметану, после масло и благополучно вылез из пучины. Только для этого, сказал мне один циник, у молока должна быть достаточная жирность.
Это нам покажет только время.
Я уже не раз писал и говорил, что чувствую себя в России -дома, и в любом городе спокойно гуляю где угодно и в любое время суток. Но лет пять назад была у меня странная гастроль -в двух городах в один приезд мне стало невообразимо - страшно? - тревожно? - тоскливо до невозможности остаться наподольше? - не найду никак единого определяющего слова. Только из обоих городов я спешно и растерянно уехал. Нет, я концерты отыграл, и всё было прекрасно в этом смысле, только оставаться там ещё на день я уже не мог. Сначала это всё со мной случилось в городе Ухте, и здесь придётся мне начать издалека.
Лет пятнадцать тому назад (уже поболее, пожалуй) я наткнулся на судьбу изумительно талантливого человека и написал о нём роман - "Штрихи к портрету". Николай Александрович Бруни был поэтом, музыкантом, художником, одним из первых военных лётчиков в Первую Мировую, потом священником и авиаконструктором. Был посажен за единственную фразу, в которой и мировоззрение его высвечивалось полностью, и мужество открытое, что уже было редкостью в то время. Второго декабря тридцать четвёртого года, услышав утром об убийстве Кирова, он громко сказал в курилке своего авиационного института: "Теперь они свой страх зальют нашей кровью". В лагерь он попал в Ухту, где только-только начинало разворачиваться строительство огромного нефтекомбината. Стал он лагерным художником, и в начале тридцать седьмого года ему было поручено (доверено, скорей) сооружение памятника Пушкину в посёлке для вольнонаёмных и надзорсостава. А спустя полтора года он был убит специальной расстрельной командой, ездившей по лагерям. Я обошёл тогда множество бывших зэков, собирая по крохам разные истории из жизни тех лет. Это была уже середина восьмидесятых годов, но ещё мне попадались старики, боявшиеся до сих пор любых воспоминаний о лагере. Материал для книги я собрал, но с той поры очень хотел увидеть лично этот город и в особенности - памятник Пушкину, ибо на фотографиях он выглядел изумительно. Распахнутый и вольный, поэт сидел, откинув руку по скамье, и я тогда ещё писал, что только зэк - голодный, обречённый, в холоде и рабстве мог сотворить такое чудо духа и свободы.
