Антон Чехов - Том 10. Рассказы, повести 1898-1903
К еще более безотрадным выводам приходил Созерцатель (Л. Е. Оболенский). В критическом этюде — «Максим Горький и причины его успеха (опыт параллели с А. Чеховым и Глебом Успенским)». СПб., 1903 — он тоже оспаривал прежнюю точку зрения Михайловского — о чеховском «безразличии к изображаемому». Главное в писателе, на его взгляд, любовь к маленьким людям. «Всех героев Чехова вы жалеете, потому что он умеет показать вам их маленькие, жалкие души» (стр. 23). С этой точки зрения рассматривался и герой рассказа «Крыжовник». Вообще герои Чехова — «слабые, безвольные, инертные, отупевшие»; «смеясь над ними, он плачет и над всей окружающей их средой» (стр. 39). Отсюда — ощущение исчерпанности Чехова, которому противостоит жизнеутверждающий Горький.
В 80-е годы либерально-народническая критика обвиняла Чехова в общественном индифферентизме, безыдейности — теперь она видит истоки его пессимизма в безнадежном противоречии идеала и действительности. Вторая точка зрения, связанная с представлением о Чехове — певце тоски и печали, «сумерек» русской жизни, — сложившаяся еще при жизни писателя, окажется особенно долговечной.
Мысль о переломе в творчестве Чехова положена в основу критического очерка В. Альбова «Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова» («Мир божий», 1903, № 1). Автор ставит задачу «проследить развитие, постепенный рост художественного таланта» (стр. 85). Вслед за Михайловским и, возможно, опираясь на него, Альбов говорит о трех обликах Чехова: «В сущности его произведения есть история его души, сначала беспечной, потом глубоко тоскующей и наконец, по-видимому, нашедшей удовлетворение» (там же). «В последние годы в творчестве г. Чехова намечается новый и очень важный перелом, — утверждает автор. — Временами прорывается еще прежнее настроение (имеется в виду пьеса «Три сестры»), но нет уж и следа прежнего уныния, подавленности, отчаяния. Напротив, всё сильнее слышится что-то новое, бодрое, жизнерадостное, глубоко волнующее читателя и порой необыкновенно смелое» (стр. 103).
Интересно отметить, что статья Альбова понравилась Чехову. В письме к Батюшкову от 11 января 1903 г. он говорит, что прочел ее «с большим удовольствием. Раньше мне не приходилось читать Альбова, хотелось бы знать, кто он такой, начинающий ли писатель или уже видавший виды».
Мысль Альбова, опиравшегося на работы Михайловского о творческой эволюции Чехова, о трех периодах его развития, продолжил Батюшков (статьи в «Мире божьем», 1904, № 8; 1905, №№ 6 и 7; 1906, № 4). Позднее концепция трех периодов в творчестве Чехова (от Антоши Чехонте к Антону Чехову. 1880–1886; период хмурых дум и «пересмотра». 1887–1893; вера в человека и в устойчивую правду. 1893–1904) будет изложена Батюшковым в статье «А. П. Чехов» («История русской литературы». Под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского. Т. 5, 1910). Представление о «триедином» облике Чехова разделялось В. Г. Короленко (см. его статью «Памяти А. П. Чехова». — «Русское богатство», 1904, № 7).
Либеральная критика с разных сторон подходила к вопросу о взаимоотношениях чеховского героя с окружающей средой. Скабичевский, разбирая рассказ «Человек в футляре», решительно оспаривал традиционные представления о всесилии обстоятельств и условий жизни героя («среда заела») — см. в примечаниях к рассказам «О любви» (стр. 386) и «Ионыч» (стр. 367).
Это положение развивает Р. И. Сементковский: «По мысли Чехова, не в условиях дело, а в самих людях» (Р. И. Сементковский. Что нового в литературе? — «Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к „Ниве“», 1904, № 8, стлб. 616–617). Вывод этот получает под пером критика общелиберальное истолкование.
Лишь отдельные литераторы и критики, писавшие в те годы о Чехове, рассматривали его «тоску по идеалу» как начало внутренне активное, связанное с идейно-творческим преодолением жизни как она есть. Следует выделить отзыв Л. Андреева. «По-видимому, с пьесой А. П. Чехова, — писал он спустя несколько месяцев после опубликования „Трех сестер“, — произошло крупное недоразумение, и, боюсь сказать, виноваты в нем критики, признавшие „Трех сестер“ глубоко пессимистической вещью <…> Тоска о жизни — вот то мощное настроение, которое с начала до конца проникает пьесу и слезами ее героинь поет гимн этой самой жизни. Жить хочется, смертельно, до истомы, до боли жить хочется! — вот основная трагическая мелодия „Трех сестер“» («Курьер», 1901, № 291, 21 октября, подпись: Джемс Линч).
В этом же ряду находится статья Д. Н. Овсянико-Куликовского «А. П. Чехов», которая заканчивается словами: в рассказе Чехова «Ионыч», как и в других произведениях, «руководящей точкой зрения служит мрачный, безотрадный взгляд на человека и на современную жизнь. Но этот взгляд так выражен <…>, что внимательный и вдумчивый читатель чувствует присутствие идеала, его тихое, еще неясное веяние, и вместе с художником устремляет свой умственный взор в туманную даль грядущего, где уже чувствуется бледный рассвет новой жизни» (в его кн. «Вопросы психологии творчества». СПб., 1902, стр. 234. Ср. его же: Наши писатели. I. А. П. Чехов. — «Журнал для всех», 1899, № 2, стр. 138).
Говоря об откликах на творчество Чехова, следует учитывать не только критические работы, но и огромное количество писем к нему, в которых звучал голос демократического читателя — учителя, врача, студента, грамотного рабочего. Здесь ясно высказывалась мысль о преодолении в чеховском творчестве последних лет безнадежно мрачного взгляда на жизнь, о «беспокойном», активно пробуждающем воздействии его книг и пьес (см., например, письма врача П. И. Куркина — Записки ГБЛ, вып. 8; студента Н. Н. Тугаринова — Из архива Чехова). Авторы писем спорят с широко распространенным в те годы представлением о нем как о беспросветном пессимисте.
Во многих работах «тоска по идеалу» характеризуется как тоска безысходная, безнадежная — именно потому, что никаких путей перехода от идеала к действительности нет и быть не может. В этом отношении весьма показательна книга Волжского (А. С. Глинки) «Очерки о Чехове» (СПб., 1903). Исходный момент его рассуждений о Чехове — мысль о несоединимости идеала и «условий его реализации» (стр. 22); Чехов — не просто идеалист, но идеалист пессимистический (стр. 32). Его идеализм «безнадежен».
С положениями книги Волжского перекликается упоминавшийся этюд Ляцкого «А. П. Чехов и его рассказы». Как и Скабичевский, автор полагает, что изображения у Чехова «конкретно-жизненны, но в поражающем большинстве случаев отнюдь не типичны» («Вестник Европы», 1904, № 1, стр. 117). Его герои, интеллигенты, страдают «ущербом нормального чувства», «не живут полной жизнью» (стр. 133). Так возникает мысль о глубоком изначальном пессимизме Чехова. Отсюда, по мнению Ляцкого, и недостатки художественной манеры: «почти протоколизм изложения и полное отсутствие жизненной типичности в изображениях фигур» (там же). Всё это завершается безнадежным выводом о творчестве Чехова — это «только этап для больных, малодушных и отставших, и мы на нем не остановимся долго» (стр. 162).
Критик был не единственным, кто пытался связать с отсутствием ясного и законченного писательского взгляда на жизнь некоторые особенности художественной манеры: ограниченная роль автора в повествовании, протоколизм изложения, импрессионистичность и отрывочность повествования и т. д. Оспаривая это распространенное тогда представление о Чехове-художнике, Овсянико-Куликовский подчеркивал целостность его произведений, единство и стройность композиции, органичность образов (см. его статью «Наши писатели» в «Журнале для всех», 1899, № 3, стр. 270).
Последовательно проведена концепция Чехова-пессимиста в этюде Е. М. де Вогюэ «Антон Чехов» (М., 1902, пер. с франц.). Автор обнаруживает редкое непонимание писателя: по его мнению, «в душе толстовских героев продолжается внутренняя работа, в душе чеховских нет ничего, кроме пустоты» (стр. 30). Философский нигилизм здесь «граничит с полным умственным отупением» (стр. 33). «Россия, как ее созерцает и изображает автор, — это огромный труп, распростертый на снежном саване» (стр. 37–38). Реплики Чебутыкина в финале пьесы «Три сестры»: («Тара… ра… бумбия… Сижу на тумбе я… Всё равно! Всё равно!»), как уверяет Вогюэ, исчерпывают духовное содержание чеховских героев — разного рода Чебутыкиных (стр. 39).
Стремление истолковать творчество Чехова идеалистически, характерное для работ Волжского, Ляцкого, обнаруживается в критике гораздо раньше. Многие из пишущих о Чехове в конце 90-х — начале 900-х годов обращаются к книге Н. М. Минского «При свете совести. Мысли и мечты о цели жизни» (СПб., 1890), где автор провозглашал наступление «сумерек противоречий, для которых, очевидно, нет рассвета» (стр. 159), звал к экстатическому постижению «абсолютно несуществующего, но единственно заветного и священного».
Андрей Белый в статье «Чехов» («Весы», 1904, № 8) пишет в платоновском духе о жизни — «замкнутой отовсюду комнате» с прозрачными стенами. Главное содержание жизни — по ту сторону стен. Единственная реальность в искусстве — символ, ведущий «туда». Чехов — истинный символист. Как пример чеховского символа, устремленного к постижению потустороннего, приводится пейзаж на выставке, который понравился Юлии («Три года»).
