Александр Фадеев - Последний из удэге
Китаец смешался.
- Поддел ты его! - воскликнул маленький горнячок в фуфайке.
- Во балачка пошла, братцы!
- Вот тебе и хунхузы! - смеясь, заговорили партизаны.
Теперь весь костер был облеплен людьми. Хунхузы от других костров перебегали сюда, к бараку. Услышав, что наши разговаривают с хунхузами и что у хунхузов можно разжиться табачком, партизаны кучками стали переходить сторожевую линию. Вскоре и хунхузы стали переходить на партизанскую половину. Все перемешалось. Хунхузы угощали партизан табаком, партизаны их салом и сухарями. Кто-то менял уже свою флягу на хунхузский котелок. У одного из костров китаец с широким улыбающимся лицом, блестевшим от пота, расстелив на траве разрисованный драконами платок, начал показывать фокусы.
- Как же так получается? - говорил Кирпичев, недовольно косясь на голые ноги бурильщика Ивана Ложкина, который в начале разговора тоже подошел к костру со штанами в руках и винтовкой за плечами. - Как же так получается? Трудящие люди, а занимаетесь вы разбоем... Ведь это же разбой, други мои!..
- Уэй!.. - Китаец с хитрыми глазами поморщился. - Нету разбойник! Зачем разбойник?.. Наша большевик!
- Хороши большевики! - усмехнулся маленький горнячок в фуфайке.
- А зачем корейцев грабите? - дрогнув проваленной губой, сказал Кирпичев. - До чего народ тихий, а вы их грабите...
- Это от ихнего начальника, от Ли-фу, зависить, - самоуверенно и самодовольно сказал кто-то из крестьянского взвода. - Он, конечно, живеть этим, а им, конечно, деваться некуда, они ему, конечно, и служать...
- Это с их вины не сымает, - сердито сказал Кирпичев.
- Нет, вам бы сложиться всем гуртом, - вмешался еще кто-то из партизан, - сложиться бы вам всем, да как вжахнуть, ка-ак вж-жахнуть по вашей по всей власти!..
- Ха! - воскликнул рябой хунхуз с вырванной ноздрей. - Солдата ходи! Пынь!.. Пынь!..
Он сделал руками жест, как будто стреляет.
- Тю... солдат боятся! - презрительно сказал Кирпичев. - А солдат разве не человек?..
Федор Шпак, вначале принимавший самое деятельное участие в споре, сам не заметил, как отстал, и теперь сидел, распустив чуб, рассеянно слушал других. Задумавшись, он смотрел в черноту леса, туда, где при вспышках крайнего слева костра хунхузов выступали из темноты крупы двух лошадей.
Оттого, что было темно, и оттого, что трудно было представить себе, что лошадь, которую он осенью прошлого года привел домой с уссурийского фронта, может оказаться здесь, у хунхузов, Федор Шпак не узнавал своей лошади. Но по необъяснимым для себя причинам он все время смотрел в эту сторону, и чем больше смотрел, тем беспокойней и грустней ему становилось. Вопреки его словам, что он по семье своей вовсе не скучает, ему было теперь беспокойно и грустно оттого, что вот он сидит ночью в тайге, а старики его маются дома одни в тяжелой работе, а дети его растут без ласки и призора, а жена его беременна, вот-вот родит, и он даже не скоро узнает, кого она родила мальчика или девочку.
XX
Жаркий, но дружественный спор у костра был прерван необычно прозвучавшей здесь, в таежной обстановке, одинокой пьяной песней где-то за бараком. Хунхузы и партизаны вопросительно подняли головы. Кругом все разом смолкло. Слышен был только один хриплый пьяный голос, тянувший песню.
- Фартовый это! - уверенно сказал маленький горнячок в фуфайке.
- Много водка пий, - улыбнулся китаец с хитрыми глазами.
- И где он достал? Не иначе, у вас разжился.
- Обожди, - сердито остановил его Кирпичев.
С правой стороны барака в свете ближнего костра хунхузов показался рудокоп Сумкин, без шапки и пояса. Он шел, заплетаясь ногами, упершись одной рукой в бок, а другой водя перед собой, и пел, мрачно крутя громадной своей головой. Семка Казанок с серьезным выражением лица шел сзади, держа его за рубаху, и накручивал рукой за его задом, как будто вертел ручку шарманки. К ним, смеясь, сбегались хунхузы и партизаны.
Кирпичев, вдруг страшно засопев, поднялся с места и сквозь расступившееся перед ним кольцо партизан и хунхузов тяжело зашагал навстречу к Сумкину. Сумкин мутно уставился на него, не переставая петь. Кирпичев, не глядя, отстранил его рукой и, надвинувшись на Казанка всем своим коротким тяжелым телом, с силой отшвырнул его от себя. Казанок, всплеснув руками, шлепнулся на землю. Американская шапочка слетела с его головы.
- Сволочь... - шипя, сказал Кирпичев. - Сволочь ты!.. Разве это товарищи! Сволочи вы! - повторил он, оглядывая всех и подрагивая своей проваленной губой.
Казанок, привстав на одно колено, нагнув белую головку и держась обеими руками за живот, покачивался из стороны в сторону, скрипел зубами. Вдруг рука его скользнула за голенище, - он выхватил нож и ринулся к Кирпичеву. Несколько человек подскочило к Казанку, его схватили за руки, кто-то крепко обнял его сзади. Но такая сила злобы сотрясала его щуплое тельце, что он, извиваясь и рыча, едва не повалил четырех державших его людей.
- Пустите, - свистел он сквозь зубы, плача слезами обиды, - пустите!..
- Своих резать? Ах ты, сукин ты сын! Да тебя связать надо, - удивленно говорил один из горняков, державший его.
- А он его за что вдарил? - в сердцах сказал партизан из крестьянского взвода, державший Казанка за руку. - Ведь он его как зызнул!.. Тиха, тиха, Сема... Пьянствуете сами, а тады деретесь...
- Кто пьянствует? Ты кто... ты про кого сказал? - вспылил горняк, отпустив Казанка и надвигаясь на партизана.
- А ты что за спрос? - взбеленился тот. - Что ему Семка сделал, что он его зызнул эдак?
- Нет, ты про кого сказал?!
Они, сомкнувшись грудьми, стояли друг против друга, сами вот-вот готовые подраться.
Крестьяне одного села с партизаном из крестьянского взвода полезли сквозь толпу на помощь к нему. Горняка оттаскивали своего за руки.
- Я ему покажу, кто пьянствует! - кричал горняк, порываясь к партизану.
- Нет, то у вас по рудниках людей режут!.. То у вас по рудниках головорезы!.. - отругивался партизан.
- Да будет вам! И еще при хунхузах...
- Во, петухи!..
- Я его все одно зарезю, - дрожащим голосом говорил Казанок, отряхивая свою шапочку. - Все одно зарезю... Не уйдет он от меня...
Кирпичев, обозленный тем, что весь этот скандал разыгрался на глазах у хунхузов, и боясь, что из барака вот-вот выскочат командиры, грубо схватил под руку присмиревшего Сумкина и потащил его на партизанскую половину.
- Скотина ты, а не человек, - шепелявя, гневно говорил он ему. - Ах ты, скотина, скотина...
Дверь барака распахнулась, и Гладких, Сеня и Ли-фу, за ними Ка-се и еще несколько хунхузов вышли из барака. Хунхузы, завидев начальника, врассыпную, втягивая головы в плечи, некоторые даже на четвереньках, бросились к своим кострам. Казанок, воспользовавшись суматохой, тоже скрылся куда-то...
- Что тут такое? - удивленно спросил Сеня, глядя на первого попавшегося ему на глаза Судью - Ивана Ложкина, который в одной рубахе, держа в руках штаны, не мигая смотрел на него.
- Табачку трошки разжились... ничего, - смущенным басом сказал Судья.
- Табачку? Что?! - взревел Гладких. - По местам! Н-ну?!
Партизаны, виновато подталкивая друг друга, уходили на свою половину. Из-за барака донесся тонкий гортанный голос Ка-се, послышались звуки ударов.
- Что у вас было тут? - подходя к головному костру, строго спросил Сеня у Кирпичева, который при его приближении быстро накрыл пиджаком голову распластавшегося у костра Сумкина.
- Хунхузов малость поагитировали, - сказал Кирпичев, выказывая в улыбке свой беззубый рот. - Ты, ничего, не бойся... худого не было...
- Кто это?
- Сумкин... Хворает чего-то.
- Что же вы его, хворого, на переднюю линию? - укоризненно сказал Сеня. - Вы его в лес уведите...
- И то, и то... - торопливо сказал Кирпичев.
XXI
Было уже около полуночи; в тайге все стихло; партизаны укладывались спать; в передней линии Гладких сердито выговаривал кому-то.
Пока Сеня добрел до своего костра, ноги его промокли от росы. Каша совсем остыла, да и есть расхотелось. Сеня подложил в огонь хворосту, подсушил ноги, потом, подмостив под голову сумку и завернувшись в шинель, растянулся подле костра.
И только он лег, - разрозненные впечатления дня нахлынули на него. Слышны стали тайные лесные шумы; в костре шипели мокрые валежины, река звенела по галькам. Откуда-то от барака потянуло запахом свежей щепы. Сеня увидел небо с яркими звездами и долго смотрел на звезды, чувствуя, как усталость колышет его тело. Лицо Ли-фу - такое, какое было у него, когда он подошел к их костру, с блестящими по лицу слезами, - всплыло перед Сеней. Лицо это неестественно улыбалось, шевелило губами, по нему катились одна за другой блестящие слезинки, сквозь лицо проступали звезды, и звезды тоже катились куда-то, звезды были слезинки, но это был уже сон. Сеня, борясь с ним, но не имея сил открыть глаза, старался снова вызвать лицо с катящимися по нему слезами, и он вызвал его, но это было уже не лицо Ли-фу, а другое, женское, рано постаревшее, худое и доброе, - это было лицо матери Сени. Худая и сутулая, она стояла возле плиты и жарила лепешки на сковороде, поворачивая их ножом. Она плакала. Сеня был где-то тут же, маленький, но он не видел себя, он чувствовал только жар от плиты. Он понимал, что мать плачет оттого, что узнала о смерти старшего сына, оттого, что отец бьет ее, и оттого, что жизнь ее прошла. Ему хотелось, как в детстве, прижаться к ее подолу и утешить ее, погладить ее жилистую руку, и он все тянулся к ней, но от плиты шел такой жар, что подойти нельзя было.
