Комната одиночества - Александр Павлович Волков
– Даю сто рублей, если сейчас к дому подвезешь.
Те посовещались и довезли. А мне пришлось выдерживать пытку – слушать бесконечное повторение этого рассказа со всевозможными отступлениями. Да еще сожаления, что прахом пошли деньги с проданных в тот день четырех стальных листов.
Мне тоже было неспокойно, не только Важе. Понаслушаешься рассказиков о том, что было, и что могло бы быть, и становится страшно. Я и так не отличаюсь уравновешенным характером, часто меня из колеи выводит всякая мелочь, а тут еще в госпитале разоткровенничался шофер один, пожилой такой дядечка, к которому все обращались по отчеству – Ефимыч. Так вот этот Ефимыч рассказывал такие истории из времен, когда он, будучи шофером, у местных евреев-цеховиков, батрачил. Я, честно говоря, не верил, но уж очень сильно тревожили меня заключительные аккорды:
– Слава богу, что все закончилось. Ведь вышка!
Зато деньги у Ефимыча не переводились. Помню, пристал он ко мне с просьбой, мол, достань «Роверон», и все. Говорит, что болезнь предстательной железы замучила. Я не стал говорить о благодарности, просто решил старику сделать приятное – достал препарат, выпросил у Базанка. Тот лекарство где-то по случаю достал. Принес я Ефимычу препарат, а он небрежным таким жестом сунул мне две сотенных купюры, сказал «спасибо» и медленно пошел прочь. Вот так-то. Бывший цеховик, а лет-то, сколько прошло – все деньга не переводится. А как швыряет! Ведь по местным ценам «Роверон» тянет на сто рублей.
Кто дрожал за свою жизнь, кто сожалел о дурацких двухстах рублях, потраченных не по своей воле, а мне стало жутко тоскливо, все не так, хоть волком вой. Ну и место. Ни девки порядочной не найти, ни работы по специальности, ни бытовых удобств, ни денег в достаточном количестве, в общем, все не так. Неужели всегда после смерти самого главного такое? Тогда уж пусть сидит один над всеми и сидит всегда, чтоб жить спокойно было. Пусть не особо хороший, но ведь привыкли, знаем, чего бояться, чего нет. А когда впереди ничего не ясно, как быть?
Но это все зимой было, а тогда летом я шел по дороге, выложенной плитами, которые всегда были мокрыми, и проклинал начальство, которое запретило въезд на территорию бригады частных автомобилей и такси. Как запретили, так и таскаюсь пешком. Небось, начпо постарался, не иначе, а кто ему тут указ? Я шел и уже предвкушал, как будет медленно тянуться время до обеда, ведь только после четырнадцати часов можно смыться из части, а до того времени черта с два.
Поднимался ветерок, что тоже неплохо – все забьются по кабинетам и каютам, будут играть в «шеш-беш», ЧЧВ, домино, карты, пить чачу и посылать самых молодых на камбуз за закуской.
Но денек выдался тогда наполненный. Не успел я забраться в рубку дежурного, чтоб послушать ежеутренний бред Кешика в похмельном синдроме, как получил приказ от Воронина – обследовать на предмет психического заболевания матроса Маслюкова. «Во, дела. И с чего это?» – подумал я, но Воронину ничего говорить не стал. Да и что он может сказать, этот Воронин? Понимал бы что-нибудь в психиатрии, сивый мерин. Но я спросил:
– Что произошло? Маслюков – старослужащий и давно у меня под наблюдением. Никогда у него не было патологических проявлений со стороны психики.
Воронин опять собрал в пучок усы и стал принимать позу взлетающего петуха. Но я его опередил:
– Впрочем, лишний раз не мешает проверить человека, все-таки служба на флоте крайне тяжелая, и некоторые матросы могут просто не выдержать, может возникнуть реактивный психоз с перверсионным проявлением. А зачем нужна на нашу часть судимость?
– Вот и я про то же… – начал Воронин, но тут же осекся.
«Не переборщил?» – подумал я. Но Воронин не стал развивать тему, подозвал Маслюкова и Гару.
– Сейчас пойдете с доктором, он с вами побеседует. Понятно?
Матрос Гара четко отрапортовал:
– Так точно, товарищ капитан.
А Маслюков отмалчивался.
– Вот видите! – Воронин обратился ко мне. – Не желает!
– Да-а, я разберусь, – постарался я побыстрее оторваться от замполита.
Но Воронин на прощание сунул мне объяснительные записки матросов и оставил в покое. Я повел матросов в свой кабинет. Усадил на кушетку, а сам стал читать их каракули. Кроме объяснительных записок от Гары и Маслюкова были записки от свидетелей. Все свидетели показывали, что Маслюков изгой, и был им все годы службы. Это старослужащий-то? Естественно, те, кто все еще мало служил, обвиняли Маслюкова в грубости и хамстве, и что меня насторожило – показания сходились даже в мелочах. Кроме того, мне не нравятся трафаретные слова «грубость», «хамство» – матрос никогда другого матроса такими словами обвинять не станет. Сговорились, канальи, не иначе. Но, несомненно, и другое. Маслюков что-то часто стал кулаком пользоваться, где надо и где не надо. Хотя я противник всяких драк, но пусть матросы сами во всем разбираются, не мое это дело. Мое дело заниматься матросами только тогда, когда они приходят на прием. А тогда и получился прием – у Маслюкова остались следы кровоподтеков на лице. У Гары на лице не было ни царапины. Сидел на кушетке как потенциальный мичман или сверхсрочник, и не удивлюсь, если узнаю, что Гара себе именно такой путь изберет. Выгнал я Гару из кабинета и стал шептаться с Маслюковым. И что оказалось: у Маслюкова совсем недавно из семьи ушел отец. Я тут же вспомнил, что накануне к Маслюкову приезжала мать. Ну, естественно, такое рядовое событие в части прошло незамеченным, приехала женщина, побыла
