Прощай, Анна К. - Лера Манович
Разумеется, мы через день помирились. Глеб прилетел на выходные. Видели бы вы, как пялились на него местные клуши. Глеб – он и в Москве звезда. А тут…
Наше субботнее появление на пляже произвело фурор. Впечатление портила Катька. Рядом с нами, высокими, мускулистыми, она смотрелась, как уродливый подкидыш. Не знаю, в чью породу она пошла. Не походила ни на меня, ни на мужа. Белокожий тюлень. Добрый до глупости. Глеба она, как ни странно, не раздражала. А я бесконечно ее одергивала. Иногда даже до слез ее доводила. Невероятно несуразная девочка, только в воде она становилась ловкой. Плавала как рыба.
Было жарко. Я, Катька и Глеб устроились подальше от публики, рядом с кустами. Болтали о том о сем, о работе. Когда Катька не слышала, говорили о любви. На пляже было полно ее ровесников. Но она же знакомиться не умела. И дружить не умела. Лежала все время рядом со мной, как поросенок подсосный. Щурила близорукие глаза. Только в речке искупается – и опять рядом сидит. Глеб ей нравился. А ему вечером улетать.
Народ постепенно начал расходиться – близился обед. Катька опять пошла купаться. Глеб подмигивает, тянет в кусты. Соскучился. Я и сама соскучилась. Когда ругаешься, потом еще сильнее тянет.
Мы пошли тихонечко. Как школьники. Комары, колючки жопу колют, я стараюсь не смеяться. Глеб держит меня на весу и улыбается. Он сильный. У него родное, умное тело. Не помню, когда мы вернулись.
Народ разошелся. Катьки нет. Пошла к пляжу – нет. Она обычно далеко уплывала. Возилась в кувшинках как русалочка. Подождала ее немного – нету. Очки и тапочки на месте. Глеб пошел на лодочную станцию.
Я помню, как мы плыли на синей лодке. Вглядываясь в воду слева и справа, Глеб налегал на весла. Я сидела, одуревшая от недавнего счастья, даже в тот момент любовалась им. Поднялся ветер. Какой-то очень странный ветер. Он срывал листья с деревьев и гнал их по воде. Как будто за один час наступила осень.
Глеб опустил весла и сказал: – Слава богу, в реке ее нет. Все будет хорошо.
Катьку нашли на следующий день. Утопленники все страшные, а Катька была красивая.
Резко похолодало. Я летела в самолете в Катькиной толстовке с Покемоном, пропахшей ее молодым потом, и у меня стучали зубы. Где-то в хвосте самолета летела Катька. Проводница дважды приносила мне виски, но я не могла согреться, и зубы все равно стучали. На толстовке было жирное пятно. Я помнила, как мы с Катькой поругались из-за этого пятна, сколько мы вообще ругались из-за ее рассеянности, безалаберности, неопрятности, запахов и пятен. Теперь мне хотелось вцепиться во все это и не отпускать никогда, как в единственное доказательство того, что Катька совсем недавно была.
Дальше я не помню. Не хочу помнить. Общие места любой скорби.
* * *
Кто-то стучит в дверь. Нет, не стучит – отвратительно скребется. Человек с честными намерениями не будет так стучать. Чертов бармен. В нем есть определенная надежность. Я улыбаюсь и открываю.
Он стоит на пороге с тощим букетиком полевых цветов и нагло улыбается. Даже не переоделся после работы. Зачем, если идешь к старухе. Я тоже не готовилась. Правда, на мне шикарный белый халат – остатки былой роскоши. Я закрываю дверь на шпингалет, и бармен сразу запускает руки мне под халат. Он предельно наглый, этот бармен. Наглый и голодный. Его голод возбуждает. Он рыскает по мне губами, как голодный щенок по сучьему брюху. Я глажу его по голове. У него жесткие густые волосы. Почему-то у всех мужчин, которых я любила, такие волосы.
Он оказался так плох в постели, что я почувствовала нежность.
– Сколько лет твоей матери? – спросила я.
– Она рано умерла. Меня бабка воспитала.
– А тебе сколько?
– Двадцать шесть.
Он закурил с мальчишеской важностью.
– Ровесник моей дочери.
– А где она?
– Нигде.
– Она, наверно, красивая. Как ты.
– Гораздо красивее.
– Фотографии нет?
– Нет.
– Как зовут?
– Никак.
– Она умерла?
Если бы он переключился на обычный постельный треп, я бы выставила его за дверь голым. Но он курил и хмурился. И тогда я заплакала у него на груди.
Мой бойфренд Харрис
– Мальчик, мальчик, проснись, – шептала Анна и гладила грудь Глеба.
Глеб шевелился, открывал мутные глаза, шептал «люблю» и тут же опять проваливался в тяжелый, пьяный сон.
За окнами стояли деревья в шапках из снега.
Анна спускалась вниз, варила кофе и садилась у окна. Она сидела и ждала, когда Глеб вернется. Хотя он никуда не уходил, а просто лежал в постели наверху.
Говорят, таких снегопадов в Америке не было давно. Дом по окна завалило снегом.
С веранды было видно большое озеро. Однажды они дошли до него, по пояс проваливаясь в снег. На берегу, как мертвый жук, лежала перевернутая коричневая лодка. Тут же стоял исцарапанный водный велосипед со сломанными педалями. Плетеные стулья, стол, керамическая пепельница в виде мужской головы напоминали о лете. На перилах пристани как тряпка висело бывшее белое полотенце. Казалось, зима застала эти места врасплох.
Зажав дымящуюся сигарету в зубах, Глеб смахнул со стула снег. Присел. Взял пепельницу, покрутил в руках.
– Где-то была крышка от нее, – сказал он, оглядывая стол. – Наверное, дети утащили. Летом тут полно детей.
– Летом тут, наверное, хорошо, – сказала Анна, кутаясь в плед.
– Летом тут рай.
– А зимой ад, – пошутила Анна.
– Тебе не нравится? – Глеб сощурил глаза. – Тебе плохо здесь со мной?
– Здесь мне нравится. Дело не в этом.
– А в чем?
– Сам знаешь, в чем.
– Не знаю, что ты себе придумала. Я люблю тебя.
Анна грустно улыбнулась.
– Не веришь? Мне что, землю жрать? Я могу.
Глеб огляделся. Земли не было. Кругом лежал снег.
– Хочешь, буду снег жрать?
– Только не ешь желтый.
Он не понял шутки, встал и, покачиваясь, пошел в дом.
Она села на еще теплый после него стул и пожалела, что не курит. У пепельницы было мученическое выражение лица.
Анна вспомнила, как собиралась в эту поездку. Как долго искала, с кем оставить сына-школьника. Ничего не соображая, собирала чемоданы. Ехала три часа по пробкам в аэропорт. Потом десять часов они летели на самолете до Нью-Йорка. И еще три часа ехали сюда.
Он обещал показать ей настоящую
