В свободном падении - Антон Секисов
— Это прозвучит странно, — сказал я, — но я абсолютно согласен с Йоко… с Аней.
Вадим поднял на меня мокрые непонимающие глаза.
— То есть я не считаю правильным, что она переспала с «тортиком», и всё такое, — продолжил я. — Но ведь ты и правда очень… плохой муж, надо смотреть в глаза правде. Какой из тебя… да и из меня, из таких, как мы, муж, глава семейства. Я не могу представить тебя или меня этаким причёсанным самцом в костюмчике, ежедневно возвращающимся в семь вечера домой, к жене в фартуке, борщу и сопливым детям с их крохотными липкими ручонками. Все эти лицемерные семейные торжества с участием дальних и ближних родственников, ежегодные выезды на море… Неужели для этого мы рождались на свет?
Вадим переменил позу, снова воззрившись на меня. Я пнул свёклу ещё раз, отчего она укатилась под диван, окончательно.
— Я не говорил тебе всего этого раньше, чтобы не расстраивать тебя, но признай, это так. Такие, как мы, не созданы для общечеловеческого института брака. Мы — не все… Да, мы далеки от среднего женского идеала, оценить нас в состоянии только неординарна женщина. Твоя же Аня — женщина ординарная…
— Это ещё мягко сказано! — грозно сдвинув брови, заявил Вадим.
— Вам было не ужиться вместе, ваш семейный союз был обречён на провал! Вы всё равно разошлись бы рано или поздно, потратив гораздо больше времени и здоровья на взаимное притирание. Вы стёрли бы друг друга в порошок, притираясь! — бойко воскликнул я, довольный внезапно родившейся в голове словесной игрой. И продолжил, уже более сдержанно. — Я уверен, в глубине души ты теперь счастлив, ты сам давно хотел избавиться от неё. Тебе просто не хватало элементарной смелости! И вот, она сделала всю работу за тебя, освободила тебя от себя, да ещё и осталась виноватой перед тобой, теперь она уходит поверженной! Так что же ты не рад? Радуйся!
Вадик не слушался моих указаний и не радовался.
— Радуйся, ну! — прикрикнул на него я. — Наслаждайся жизнью, пляши! Давай же!
Вадим не плясал. Он продолжал сидеть, всё больше и больше сдвигая уже наползшие друг на друга мохнатые брови.
— Ты говоришь то, что требуется говорить в таких случаях, — констатировал Вадик, в очередной раз вздыхая. — Даже если ты и прав, и мы не созданы друг для друга, мне всё равно мучительно больно, оттого, что она предпочла меня, своего мужа, этому ничтожеству… Я страдаю при одной мысли, что этот уложенный гелем, наманикюренный выродок взбирается на мою женщину, а женщина выгибает спину, послушно раскорячивает ноги… Я рву на себе волосы, лезу на стены, бьюсь головой об пол — вот так теперь проходят мои обычные будни… Она унизила меня, оттопталась на моей мужественности.
— Да, понимаю, тяжело смириться с тем, что твоя жена предпочла тебе явное ничтожество, но говорю тебе, взгляни на это с другой стороны… хочешь джойнт?
У меня были остатки травы, в сущности, сор, который остался на дне купленной давным-давно круглой баночки. Я сделал два тонких, расклеивающихся джойнта, отдал тот, что был сделан аккуратнее Вадиму, и уселся на стул напротив. На подоконнике, я увидел, светился экран телефона — звонила Майя. Я повернул телефон экраном вниз и вернулся к Вадиму, к его болезненным откровениям, лившимся из него рекой.
Сам, без малейшего моего участия, в своём монологе Вадим прошёл путь от кромешного женоненавистничества и радикальных заявлений вроде кровавой расправы над коварными любовниками, а потом и над самим собой, до оплакивания своей утраты, восхваления лучших качеств Ани-Йоко, которых у неё оказалось, пожалуй, даже чересчур много, а потом снова вернулся к ненависти, к повторению моих слов об ординарности, ущербности и примитивности человеческой конструкции под названием Аня и закончил свой спич вычурным поэтическим самовосхвалением:
— Мы — одинокие волки, творцы. Где найдётся та женщина… те женщины, умные и понимающие, достойные нас, способные вынести как и весь мрак, все таящиеся в нас тёмные глубины, так и то прекрасное, что выгодно отделяет нас от примитивных самцов-биороботов.
— Ну а что будем делать с выступлением? — попытался я вернуть поэта с его пьедестала. — Отменим его?
— Ни в коем случае! — Вадим вскочил с кресла, воздев к потолку указательный палец. — Интеллигент-размазня, думают эти два животных, которые прямо сейчас возлежат, потные после мерзкого своего сношения, на наших простынях, да ещё и потешаются надо мной. Они думают, что я забился в угол и плачу, оскорблённая благодетель, но нет! Они думают, что я не выдержу позора, что я просто сдамся и уступлю, как должно уступать интеллигентному неудачнику! Так вот, я принимаю вызов! Я взгляну смело, в лицо врага, негодяя Сергеева, плюну в него, я заставлю его наглую рожу пылать от стыда! Он не сможет уже вычеркнуть нас из программы фестиваля, не сможет, только если мы не захотим. Теперь мы хозяева ситуации! Мы выступим и мы победим! Мы превратим моё поражение, моё бесчестье в триумф!
— Ну хорошо, как скажешь, — я выпустил бледное кольцо дыма, переместившись с ногами на диван.
— Если Сергеев даже не слушал нашу пластинку или слушал, но считает, что наши песни комфортны, нейтральны, достаточно удобны для того, чтобы исполнять их на официальных мероприятиях, мы должны сочинить новые песни, бескомпромиссные и яростные, как стихия! Мы исполним их и сделаем скандал, сорвём их мероприятие! Они навсегда запомнят нас, настоящих анархистов, героев рок-н-ролла!
— Попробовать можно, — неуверенно поддержал я друга. — Меня тут, вроде как, уволили с работы, так что теперь появится свободное время…
— Прекрасно, всё складывается как нельзя лучше! — Вадим уже стоял с ногами в кресле, жестикулируя и брызжа слюной, как психопат или как полководец перед решающим боем.
— Я хочу, — требовал Вадим, размахивая руками, — чтобы к концу недели ты написал три новые песни, такие песни, которые схватят меня за кишки и вырвут эти кишки через рот и раздавят их потом сапогом на асфальте… выражаясь метафорически…
— Ха-ха, ладно, я постараюсь…
Вадим вдруг резко встал и принялся судорожно прохаживаться по комнате. «Нечто» под полом тревожно зашевелилось.
— Так… мне, видимо, пора домой. Пойду собираться, — резко успокоившись, сообщил мне Вадим. Навис надо мной взмолившейся скромной ивой.
— Ты можешь остаться на ночь, разумеется. Если хочешь, можешь оставаться здесь столько, сколько считаешь нужным… — и, поразмыслив, я добавил. — Конечно, в пределах разумного…
— Спасибо тебе друг, спасибо… мой единственный, добрый и нежный друг. — Вадим залез ко мне на диван и крепко оплёл своими длинными руками. Горячая его слеза пролилась мне на щёку.
— Ну-ну, ничего, всё будет хорошо, я отведу тебя
