Ежегодный пир Погребального братства - Матиас Энар
Передышка! О Смерть, повесь косу! Помилуй, дай вздохнуть! Пусть остановит Колесо вращенье!»
Произнеся слова ритуала, Марсьяль Пувро опорожнил большой кубок, омочив усы и испачкав рубашку. Видели бы вы собравшихся: лица испитые, глаза выпученные, руки дрожат, все только и ждут сигнала броситься к вожделенной выпивке, к пирогам, которые расставляет обслуга, к огурчикам, к убоине, которая жарится на вертелах.
«Ну, славные мои могильщики, за вас! Да здравствует смерть!»
Тут жидкое забулькало в глотках, зачмокали губы, зацокали языки; недовоспитанные рыгнули, исстрадавшиеся облегченно перевели дух: пир начался.
«Виват тебе, щедрая девка — смерть!»
И все грянули хором: «Виват тебе, щедрая девка — смерть!» — жутким каторжным ором, словно взбесилась целая тюряга.
«Ну, славные мои могильщики, возлюбленные гробокопатели, теперь уж мы поживем в свое удовольствие, разрази меня гром! Попируем да побеседуем! Отведаем убоины!»
Видели бы вы, как девяносто девять гостей кинулись загребать мясные запеканки да хлеб, отрезать ломти, класть одно на другое, кто-то от жадности поперхнулся, подавился, закашлялся и, если б не был вовремя стукнут соседом по спине, посрамил бы традицию, согласно которой во время пира Погребального братства никто не умирает, кроме домашней птицы, кроликов, свиней, ягнят и бычков, в количестве, достаточном для устройства пира, а в тот год к ним еще прибавилось множество лягушек и угрей, доставленных мешками и корзинами; но, прежде чем челюсти принялись жевать, а глотки глотать, слово взял магистр Сухопеньдля ответа на зачин и первого положенного по ритуалу вопроса.
«Спасибо, мэтр Пувро. Долгой тебе жизни! Благодарю за то, что принимаешь нас в этом чудном аббатстве! И раз уж нам вовсе не грозит кризис, давайте возрадуемся, ибо радоваться нам дозволено лишь единожды в году. Вспомним, друзья, о нашей скорбной доле и благословим врачей, что помогают нам и обеспечивают хлеб наш насущный. (Все засмеялись, отплевывая огурцы.) И пусть жены наши рожают Бессмертных! Придет черед — похоронят и нас! Таково Колесо! Так выпьем же, друзья! Выпьем, раз уж дозволено нам забыть все это и радоваться целых три дня, разрази нас гром!
Первый вопрос, который я хочу задать вам, добрые мои могильщики, касается женщин. Доселе были они исключены из нашего Братства. Однако двадцать первый век требует включить их в наши ряды. Разве не равны они мужчинам во всем?»
Слышали бы вы, какое гробовое молчание встретило это рискованное предложение. Все прекратили жевать, некоторые в отвращении сплюнули вино через левое плечо, к ярости соседей; другие с великим интересом вытаращили глаза.
«О ком это ты? О женщинах? Женщин, значит, тебе захотелось? Похоже, за тебя думает твой краник, Сухопень, а он у тебя маленький и бледный. Похоже, это он за тебя сейчас говорит. (Хихиканье.) Женщин он захотел?! Чтобы сделать из пира — оргию?! Зачем же обрекать дамочек на наше проклятое ремесло? Зачем же приобщать их к нашей печальной судьбе, если она для них закрыта? Ты хочешь под предлогом равноправия, чтобы они взяли на себя часть нашей скорби? Зажрался ты, Сухопень. Забыл о том, как живет простой народ. Не трожь сиськи, пусть они остаются в мире красоты».
Все завопили: «Хорошо сказал Пувро, правильно!» — и, пользуясь заминкой, снова принялись сосать из бутыльков, с грустью вспоминая про разные знакомые сиськи. Надо было видеть лицо Сухопеня, бледного от оскорбления.
«Пувро! Ошибка! Ради красного словца ты выкинул из ванны младенца вместе с водой! Вот мой аргумент: тебе прекрасно известно, почему в Погребальном братстве нет женщин и почему даже нашим супругам закрыт в него доступ. Я скажу так: дело это давнее. Тут не обошлось без легенды. Несправедливости. Суеверия. Как? Женщины, значит, могут вести бухгалтерию, принимать клиентов, а хоронить сами не могут? Разве не стоят они на торжественном прощании, одетые во все черное? Разве не сподручней им утешать скорбящих? Своей красотой и прелестью возвращать обратно к жизни убитого горем вдовца? Или трогать сердца, утирать слезы? Сам-то ты, Пувро, разве не хочешь, когда наступит — не дай бог — твой смертный час, чтобы тебя обрядила в последний путь нежная и ласковая женская ручка, а не волосатая пятерня какого-нибудь работяги? Значит, что: живых людей женщины могут гримировать и причесывать, а мертвых — ни-ни? Значит, им открыт доступ всюду, кроме этого Братства? Вот что я скажу, коллеги: пора нам встряхнуть формалин».
Он выпил. Немедленно раздались восторженные свистки. Сердитый ропот тоже. Пувро презрительно улыбался; он ждал, когда Сухопень отставит свой стакан.
«Друг Сухопень, вопрос не в том. Ты хочешь, чтобы бабенки и пытали, и казнили, и в армии служили? Мы видим, куда ведет погоня за современной модой: прекрасный пол уже не тот. Всегда ли им к лицу военная форма? Всегда ли впору? Ладно ли она на них сидит? И стоят ли выеденного яйца их мозги, прикрытые каской? По мне, так болт — всему голова, и да здравствует болт!»
С чувством произнеся свой мудрый призыв, Пувро опрокинул стакан божоле — светловатого, чуть недозрелого, быстротекучего в глотке, а в стаканах такого прыткого, что аж искрилось рубиновыми брызгами против пламени свечи. Ибо Пувро предпочитал плотной крови бордосских вин, сумеркам корбьерских, пурпурному бархату лангедокских — темные гаме лионских взгорий, пино-нуар, рулады нюи, бонское, шалон, наивно полагая, что их можно заглатывать гектолитрами без всякого урона для организма, словно плывя по течению Соны от Осера до Дижона пузом вверх и пуская веселые фонтанчики, будто кит из дыхала, если приспичит отлить излишек нектара. В тот год, поскольку встреча проходила на западе региона, в монашескую трапезную аббатства Майлезе были свезены огромные бочки анжуйского и луарского, отличный шинон с гравийных полей, что прямо сам просится в глотку, чуть отдающий ежевикой и
