Современная семья - Хельга Флатланд
Когда мне было семь, Лив уже исполнилось семнадцать, а Эллен — пятнадцать, и их жизнь представляла для меня загадку: ссоры с мамой и папой, хлопанье дверями, жевательная резинка и химическая завивка, запах духов и лака для ногтей из их комнат, Мадонна и тихое перестукивание через стенку, тайный шифр, совершенно мне недоступный и непостижимый. Почтение, с которым я входил в их комнаты, когда мне было позволено присесть на кровать и смотреть, как Лив делает домашнее задание, или когда Эллен с разрешения родителей оттачивала на мне навыки нанесения туши и красной помады. «Мне просто надо выяснить, как это пахнет», — сказала Эллен, брызгая мне на шею с обеих сторон дезодорантом Date в желтом флакончике. «Так, теперь выйди и опять войди», — приказала она, выталкивая меня за дверь.
Даже сейчас что-то в сестрах ускользает от моего понимания — может быть, то, как тесно они связаны друг с другом. Начиная с того времени, когда мне было двадцать с небольшим, и вплоть до развода родителей я чувствовал, что наши отношения постепенно выравниваются, что я становлюсь равноправным членом и естественной частью нашего кружка, что мы трое взрослых людей, связанных друг с другом. После развода папы и мамы оказалось, что у Эллен и Лив особые отношения, каких у меня нет ни с одной из них, что «мы» — это они вдвоем плюс я.
Впервые меня поразило такое чувство еще в тот вечер в Италии, после ужина, за которым мама с папой сделали свое объявление. Когда я вошел на кухню, Эллен стояла закрыв лицо руками, а Лив утешала ее; обняв за плечи, она гладила Эллен по волосам и что-то шептала. Я замер на пороге и смотрел на них, видя, как они близки, а я в стороне, почти чужой. «Хокон, — позвала Лив, заметив меня, — иди сюда, к нам». Она попробовала улыбнуться и махнула мне свободной рукой, по-прежнему обнимая Эллен. Я тихо засмеялся и ответил: «Нет, все в порядке», — пошел к себе и лег.
Пока Лив и Эллен демонстративно сохраняли дистанцию в отношениях с родителями после нашего возвращения из Италии, словно бы держали совместную оборону, я регулярно навещал и маму, и папу. В тот день, когда папа собрался переезжать, я помогал ему перетаскивать вещи в машину, и мне почему-то казалось, что, когда он уедет, в доме ничего не останется. Сам папа бесцельно бродил по комнатам, по-видимому не решаясь проститься ни с домом, ни с мамой. А мама молча сидела за своим письменным столом в гостиной, повернувшись спиной к папе и ко мне, пока мы ходили туда-сюда, перенося вещи. Ее выдавал только лихорадочный, пламенеющий цвет шеи чуть ниже затылка. Все, что до этого момента выглядело простым и очевидным, их представления, планы и полное единодушие в том, что касалось развода, — все растворилось в ошеломившую их минуту прощания.
«Мы тоже очень ждем и хотим познакомиться с твоей новой подругой», — ответила Лив за двоих. Улыбаясь, я осторожно ложусь на свое место рядом с Анной, и мне становится тепло даже внутри от солнца, греющего мою спину, и Анны, прижавшейся к моему животу.
У папы большая и светлая квартира. Свою гостиную он обустроил почти так же, как было дома в Тосене: в углу кресло, большой письменный стол у стены и книжные полки на противоположной стороне. Все вещи, которые он вывез, когда они с мамой продали дом, расположены в том же порядке, что и раньше.
Когда мы входим в гостиную, Анна кладет руку на мою спину, и это помогает заглушить боль при виде знакомых предметов в новом окружении. Лив готовит ужин на кухне, она выходит, услышав наши голоса, быстро и оценивающе огладывает Анну, как умеет только она, затем улыбается, здоровается и обнимает нас. Я почему-то нервничаю, испытывая одновременно раздражение и беспокойство, но беру себя в руки и, высвободившись из объятия Анны, доверяю ее Лив, а сам подхожу к Олафу. Он читает газету, сидя в папином коричневом кресле, которое все еще кажется сиротливым без маминого кресла по другую сторону маленького столика. Олаф встает и обнимает меня.
— Давно не виделись, — говорит он и прибавляет, кивнув в направлении Анны: — Но я вижу, что есть причина.
— Нет-нет, это просто подруга, — быстро говорю я. — Ничего серьезного.
— Само собой, — смеется Олаф.
Олаф — единственный человек в семье, который проявил искренний интерес к обсуждению моих теорий; он слушал меня с любопытством и со скепсисом, но всегда серьезно, не считая мои взгляды попыткой оправдаться или дать ложное объяснение моему образу жизни. «Но ведь это практически то же самое, что говорит Лив про переработку отходов, — заметил он однажды. — Усилия одного человека ничего не решают, если стоит задача изменить мир». — «Я не пытаюсь изменить мир, Олаф, моя задача — мыслить самостоятельно и не позволять другим внушать мне, как я должен жить», — ответил я. В отличие от Лив, Эллен и большинства других людей, с которыми я разговаривал, Олаф не увидел в этом косвенной критики. В свою очередь, и я не мог приписать его возражения зависти, потому что свободные отношения, вероятно, поел еднее, что могло бы привлечь Олафа, его идеал — стабильность и надежность. Кроме того, он бесконечно предан Лив.
Осенью после развода мамы и папы Олаф часто забегал ко мне по пути на тренировку, либо после нее, либо возвращаясь с работы, хотя я живу не так уж и близко от его конторы и фитнес-центра. Поначалу без причины, просто поздороваться, как говорил сам Олаф, затем под предлогом того, что ему надо попросить у меня книжку или чтобы я помог ему с редактором изображений, в котором он раньше без проблем работал. «Олаф, — не выдержал я, когда он в третий раз явился без предупреждения и беспокойно уселся на краю моего кухонного стола, — что происходит?» — «Ничего», — пробормотал он и заплакал. Он смеялся над собой сквозь слезы, но не мог их остановить. «Да, заметно», — сказал я с улыбкой, не зная, как его утешить, и задыхаясь от сострадания.
Сочувствие
