Падает снег - Марьяна Куприянова
Громов-старший кивнул и с готовностью подхватил широкие блюда. Когда он скрылся в проходе, Леха мялся около меня с пачкой масла в руках, заглядывая мне через плечо и внимательно наблюдая за тем, как я сливаю воду из кастрюли. Я повернулась, чтобы высыпать картошку в подготовленную заранее глубокую тарелку, и чуть не обожгла его. На мой укоризненный взгляд он виновато улыбнулся и отступил на шаг назад, распаковывая сливочное масло. Но я быстро сменила гнев на милость.
– Лех, а ведь спасибо тебе.
– М? Ты о чем?
– Ты знаешь, – уверенно сказала я. – Мы оба знаем. Уверена, что только мы вдвоем и знаем. Больше, пожалуй, никто не догадывается.
– Вер, я не понимаю, – искренне сказал он, глядя, как я отрезаю кусок масла и бросаю его плавиться в горячую картошку.
– Чего ты там не понимаешь? Давай сюда укроп, вот так. Все ты понимаешь, Леха. Не вижу я, что ли, вон – глаза отводишь сразу.
Леха тут же стал смотреть мне в глаза, но таким взглядом, что сразу стало ясно – врать он не умеет, и притворяться – тоже. В принципе, это было ясно и раньше, ведь ребенок же, чистое, наивное дитя в теле взрослого парня. Человек, не способный сделать кому-то умышленное зло. Хотя, зная его главную тайну, кто-то бы со мной не согласился.
– Держу пари, – продолжила я свое нападение, – что основным прикрытием у тебя была твоя деятельность как летсплейщика, верно? Ну кто же подумает на тебя такое, узнав, что ты всего лишь делаешь прохождения игр? Кто же может представить себе, что ты на самом деле… кхм, еще один, третий человек?
– Давай я перемешаю, – тихо предложил Леха, стоя над картошкой с блюдечком мелко нарезанного укропа и виновато опустив глаза.
– Ну, держи, раз так, – подвинула ему тарелку и продолжала пристально смотреть на него. – Значит, избегаешь этой темы? Хорошо, я поняла. Больше не лезу. Но учти, рано или поздно… может быть, через год, или через пять лет, когда ты, например, будешь играть в кубики с моим ребенком, я спрошу у тебя: Леша, а сколько же ты им заплатил, лишь бы у меня все стало хорошо? – и у тебя не будет права мне не ответить.
– Хорошо, – так же тихо сказал младший Громов. – Только не обижайся, Вер.
Я молча махнула на него рукой. Что с него взять?
– Ты только помни мою благодарность. Тем, что мы все здесь сегодня собрались как одна большая семья, мы обязаны только тебе. Но из всех нас знаю об этом лишь я.
– Ладно, – хмыкнул он. – Все готово.
Я забрала у него тарелку, напомнила ему по плетеную корзинку с хлебом, и пошла на выход из кухни. В проходе я все же не удержалась и остановилась, чтобы оглядеть зал, пока меня никто не заметил. Взгляду моему представилась прекраснейшая из всех виданных мной картина. Большой накрытый стол, яркий солнечный свет бьет из раскрытых окон, освещая и словно бы расширяя зал, в котором все собрались и ожидают только меня одну.
На одном краю стола ведется тихий, но, по-видимому, довольно приятный разговор: Надежда Платоновна, изображая что-то на пальцах и иногда позволяя себе улыбку, увлеченно рассказывает что-то моей маме; мама время от времени удивленно качает головой, щурится, и во взгляде ее читается неподдельный интерес.
На другом краю стола, кажется, травят суровые мужские байки: ушедший относить нарезку и оливки и наглухо застрявший здесь Сергей стоит у серванта, скрестив руки на груди и немного ухмыляясь, и смотрит с неприкрытой симпатией на рассказчика; закинув ногу на ногу, сидит на стуле, иногда почесывая кончик носа и переглядываясь со слушателями, Гена Комов – лицо его я вижу только в профиль, и теперь его выражение не вызывает во мне и капли отвращения; вытянув и скрестив длинные ноги в темных брюках, глаженных мною давеча утром, на соседнем стуле сидит, прищурив темны очи и покусывая губы, Максим – он неотрывно глядит на рассказчика, иногда проводя ладонью по волосам, кивая или вскидывая густые брови; и наконец, в центре всей этой компании стоит на полусогнутых, что-то оживленно повествуя и при этом яростно размахивая руками, мой отец. На эмоциональный рассказ, щедро сдобренный междометиями и жестами, слушатели реагируют положительно: улыбаются, переглядываются, качают головами, иногда успевают даже вставить свое слово или спастись от очередного взмаха вездесущих рук моего бати.
– Застряла? – прошептал сзади Леха, и только тут я вспомнила о том, что он шел за мной сзади.
– Так не хочется нарушать эту идиллию.
– Посмотри на Комова – его надо уже спасать от охотничьих баек твоего отца.
Я хмыкнула и шагнула в зал. Меня тут же заметили, оживились, стали усаживаться за стол, громко переговариваясь и задавая мне тучи вопросов. Я старалась отвечать на то, что могла разобрать в непрекращающемся гомоне, и думала, что шум стоит, как в казарме, а людей-то всего ничего.
– Ну, так кто что пить будет? – бодро спрашивал мой отец, восстав над столом с бутылкой коньяка.
Мама укоризненно взглянула на него, но промолчала. Он как-то сразу притух.
– Нет, ну а что, сегодня же праздник… – проговорил он неуверенно. – Повод есть.
– Паша, ну у тебя же сердце! – не выдержала мама. – Какой коньяк?
– Я буду вино, – сказал Сергей с улыбкой. – Не хочу сильно опьянеть.
Папа недовольно глянул на него. Видно, не ожидал такой подставы. Почему-то из всех мой отец особенно полюбил Сергея.
– Сережа, ну, по чуть-чуть? – упрашивал он, согнувшись к Громову с просящей улыбочкой.
– Не, Павел Николаевич. Я – старший инженер, и я всегда могу неожиданно понадобиться. Я – всегда на работе, – с гордостью произнес Сергей, и Леха с моей мамой засмеялись.
Пока велась беседа о спиртном, я не теряла времени даром и раскладывала картошку и мясо по тарелкам. Максим разливал по стаканам сок, двигаясь вокруг стола.
– Викторыч! – почти требовательно воскликнул отец, убедившись, что его любимый Сергей сегодня не поможет ему выиграть схватку с женой за возможность выпить хорошего армянского коньяка, который он бережет с черт знает какого времени. – Ну, а ты? – и, тут же вспомнив, что Максим спиртное пока не пьет, скривился и махнул рукой.
– Я же таблетки еще принимаю, – угрюмо ответил Максим. – Нельзя мне спиртное.
Несмотря на то, что все тут же вспомнили о нехороших событиях, происходивших этой зимой, никто из присутствующих не расстроился и не погрустнел. Только Андреев остался сумрачным и как будто бы злым, но он всегда был таким, и к этому уже все успели привыкнуть.
– Тю на тебя, –
