Алексей Писемский - В водовороте

– Нисколько!.. Я долго себе позволяла безрассудно увлекаться; пора же и опомниться!

– Но почему же безрассудно? – бормотал Николя.

– Почему безрассудно?.. Странный вопрос! – отвечала г-жа Петицкая грустно-насмешливым голосом. – Словом, – присовокупила она решительным тоном, – любовницей я ничьей больше быть не желаю, но женой вашей с величайшим восторгом буду!

Николя опять выпучил глаза, и неизвестно, что бы он отвечал, но в это время раздался сильный звонок.

Петицкая вздрогнула и не успела крикнуть горничной, чтобы та не отворяла дверей, как услыхала, что та уж прибежала и отворила их.

В переднюю вошли несколько замаскированных людей; это были знакомые нам разбойник, кучер и капуцины. Горничная как бы от испугу вскрикнула и затем, убежав в кухню, спряталась там. Разбойник повел своих товарищей хорошо, как видно, знакомым ему путем. Они вошли сначала в залу, а потом через маленькую дверь прямо очутились в спальной.

– А, вот они! – вскрикнул разбойник, вынув свой кинжал и махнув им.

– Боже мой! – вскрикнула Петицкая. Она, кажется, узнала вошедших, или, по крайней мере, одного из них.

Николя с испуганным и удивленным лицом хлопал пока только глазами.

– Распоряжайтесь с этим барином хорошенько! – крикнул разбойник, показывая на него товарищам.

Те сейчас же бросились на Николя, и, как тот ни отбивался, они повергли его на пол и принялись его хлестать – кучер плетью, а капуцины четками.

– Боже мой! Боже мой! – стонала между тем Петицкая, ломая руки.

Перед ней стоял разбойник с поднятым кинжалом. Николя первоначально продолжал, ругаясь, отбиваться и старался высвободиться; наконец, начал орать во все горло и кричать:

– Караул!

– О, не кричите так!.. Вы меня совсем погубите! – упрашивала его Петицкая.

Николя начал уж восклицать:

– Умираю! Умираю!

– Ну, бросьте его! – разрешил, наконец, разбойник.

Капуцины поотпустили Николя, который мгновенно же поднялся на ноги и бросился бежать. В передней он едва успел схватить шубу и, держа ее в руках, вскочил в свою карету и велел, что есть духу, везти себя домой.

– Ну, теперь вас, madame, – обратился разбойник к Петицкой.

– Серж, умоляю тебя, я невинна! – взмолилась к нему она.

– Знаю я вас, как вы невинны! – воскликнул разбойник.

Здесь, впрочем, автор находит более удобным накинуть завесу на последовавшую затем грустную и возмутительную картину и воскликнуть только:

О, родина моя!

Когда смягчишься в нравах ты!

X

На другой день после описанного нами горестного события княгиня получила от Петицкой записку, которую та прислала к ней со своей горничной, очень безобразной из себя. Горничную эту г-жа Петицкая тоже считала весьма недалекою, но в сущности вряд ли это было так: горничная действительно имела рожу наподобие пряничной формы и при этом какой-то огромный, глупый нос, которым она вдобавок еще постоянно храпела и сопела; но в то же время она очень искусно успела уверить барыню, что во вчерашнем происшествии будто бы сама очень испугалась и поэтому ничего не слыхала, что происходило в спальне. В записке своей, написанной, по обыкновению, очень правильным французским языком, г-жа Петицкая умоляла княгиню приехать к ней, так как она очень больна и, что хуже всего, находится совершенно без денег; но идти и достать их где-нибудь у ней совершенно не хватает сил. Г-жа Петицкая не упускала ни одного случая, чтобы занять у княгини хоть маленькую сумму, которую она, разумеется, никогда и не возвращала. Добрая княгиня очень встревожилась этим известием и сама вышла к горничной.

– Что такое с твоей барыней? – спросила она.

– Оне нездоровы очень-с! – отвечала с храпом горничная и вместе с тем улыбаясь всем своим ртом.

– Но чем именно?

– Спинка, должно быть, болит-с! – произнесла горничная и вместе с тем, как бы не утерпев, фыркнула на всю комнату.

– Но чему же ты смеешься, моя милая? – спросила княгиня, несколько уже рассердившись на нее.

– Да я всегда такая-с! – отвечала горничная, втягивая в себя с храпом воздух: ей главным образом смешно было вспомнить, что именно болит у ее госпожи.

Сама княгиня не поехала к своей подруге, так как она ждала к себе Миклакова, но денег ей, конечно, сейчас же послала и, кроме того, отправила нарочного к Елпидифору Мартынычу с строгим приказанием, чтобы он сейчас же ехал и оказал помощь г-же Петицкой. Тот, конечно, не смел ослушаться и приехал к больной прежде даже, чем возвратилась ее горничная.

Дверь с крыльца в переднюю оставалась еще со вчерашнего вечера незапертою. Елпидифор Мартыныч вошел в нее, прошел потом залу, гостиную и затем очутился в спальне г-жи Петицкой. Та в это время лежала в постели и плакала.

– Это что, о чем такие слезы? – воскликнул Елпидифор Мартыныч.

Он видал Петицкую еще прежде того несколько раз у княгини.

– Ах, боже мой, Елпидифор Мартыныч! – воскликнула она, в свою очередь, стараясь поправить несколько свое неглиже.

– Я-с, я-с это – к-ха! – отвечал ей доктор, садясь около ее кровати. – Княгиня прислала меня к вам и велела мне непременна вас вылечить!

– Merci! – проговорила больная, почему-то вся вспыхнувши в лице.

– Что же у вас такое болит-с? – спрашивал Елпидифор Мартыныч, несколько наклоняясь к ней.

– Все болит! – отвечала Петицкая.

– Как все? Что-нибудь да не болит же ведь!.. – возразил Елпидифор Мартыныч.

– Все! – повторила г-жа Петицкая настойчиво.

Елпидифор Мартыныч поставлен был в большое недоумение; он взял ее руку и пощупал пульс.

– Пульс нервный только, – произнес он. – Видно, только раздражение нервное. Что вы, не рассердились ли на что-нибудь, не опечалились ли чем-нибудь, не испугались ли чего?

– Ах, я очень испугалась! – воскликнула Петицкая, как бы обрадовавшись последнему вопросу Иллионского. – Вообразите, я ехала на извозчике; он меня выпрокинул, платье и салоп мой за что-то зацепились в санях; лошадь между тем побежала и протащила меня по замерзшей улице!

– А, скверно это, скверно… Что же, переломов нет ли где в руке, в ноге?

– Переломов нет.

– Ушибы, значит, только?

– Да, ушибы.

– Г-м! – произнес глубокомысленно Елпидифор Мартыныч. – Посмотреть надобно-с, взглянуть! – присовокупил он.

– Ни за что на свете, ни за что! – воскликнула г-жа Петицкая.

– А вот это так предрассудок, совершенный предрассудок! – возразил ей Иллионский. – Стыдливость тут ни к чему-с не ведет.

– Ну, как вы там хотите, а я не могу.

– Все-таки примочку какую-нибудь прописать вам надобно.

– Пожалуй! – протянула г-жа Петицкая.

Елпидифор Мартыныч вышел прописать рецепт и только было уселся в маленькой гостиной за круглый стол, надел очки и закинул голову несколько вправо, чтобы сообразить, что собственно прописать, как вдруг поражен был неописанным удивлением: на одном из ближайших стульев он увидел стоявшую, или, лучше оказать, валявшуюся свою собственную круглую шляпенку, которую он дал Николя Оглоблину для маскарада. Первым движением Елпидифора Мартыныча было закричать г-же Петицкой несколько лукавым голосом: „Какая это такая у ней шляпа?“, но многолетняя опытность жизни человека и врача инстинктивно остановила его, и он только громчайшим образом кашлянул на всю комнату: „К-ха!“, так что Петицкая даже вздрогнула и невольно проговорила сама с собой:

– Господи! Как он кашляет ужасно…

Елпидифор Мартыныч после того принялся писать рецепт, продолжая искоса посматривать на свою шляпенку и соображая, каким образом она могла попасть к г-же Петицкой.

– Когда же с вами эта неприятность от извозчика случилась? – крикнул он своей пациентке, как бы для соображения при писании рецепта, а в сущности для объяснения обстоятельств по случаю шляпы.

– Вчера! – отвечала ему больная из своей комнаты.

– Вчера!.. – повторил протяжно доктор: вчера он именно и дал шляпу Николя.

Для Елпидифора Мартыныча не оставалось более никакого сомнения в том, что между сим молодым человеком и г-жой Петицкой кое-что существовало.

– Стало быть, у извозчика лошадь была очень бойкая, если он так долго не мог остановить ее? – крикнул он ей опять.

– Очень бойкая! – отвечала ему та.

– Бойкая!.. – повторил еще раз Елпидифор Мартыныч и сам с собой окончательно решил, что она вовсе ехала не на извозчике, а, вероятно, на бойких лошадях Николя Оглоблина, и ехала, вероятно, с ним из маскарада.

– А рано ли вы это ехали? – попытался он еще спросить ее.

– Очень поздно, из маскарада ехала! – отвечала г-жа Петицкая.

Елпидифор Мартыныч при этом только с удовольствием улыбнулся.

– Эврика! – произнес он сам с собой и затем, написав рецепт и отдав его с приличным наставлением г-же Петицкой, расшаркался перед нею моднее обыкновенного, поцеловал у нее даже при этом ручку и уехал.

Елпидифор Мартыныч вообще со всеми женщинами, про которых он узнавал кто-что, всегда делался как-то развязнее.