Лев Копелев - Утоли моя печали
Антон Михайлович в эти дни не приходил. Василий Николаевич говорил кому-то по телефону, что у него сердечный приступ, нервное потрясение.
В юртах напряжение как будто спало. Хотя никто не радовался в открытую. А надзор, напротив, заметно усилился. Смены вертухаев стали вдвое-втрое многочисленнее. Они все время патрулировали по нашей главной дороге, пересекавшей двор, и заглядывали в юрты.
У товарищей я иногда замечал взгляды, поблескивавшие весело, у иных пытливо-злорадные - каково тебе сейчас? Но большинство держалось так, словно ничего особенного не произошло. В те два декабрьских дня, когда стольких увезли от нас, все были куда тревожнее и печальнее.
А я стискивал, натужно стискивал себя, как пустой кулак. Не хотел, чтобы кто-нибудь заглянул в меня, догадался, что и как думаю. Не хотел, чтобы начальники и вертухаи вообразили, будто нарочно напускаю на себя печаль, не хотел и чтобы свои представили, поняли, как мне тяжело, какие одолевают воспоминания.
...В то июльское утро сорок первого года Надя разбудила меня бледная. Из черной бумажной тарелки репродуктора знакомый голос с акцентом: "Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои!" И потом горькие слова, горькие, но, казалось, предельно искренние и мужественные. И легкий звон стекла, бульканье воды. От этого домашнего звука внезапное ощущение близости. У Нади блестят слезы, вот-вот брызнут. И у меня перехватывает гортань.
...Ноябрьский вечер того же года в окопе. Темный, морозный. Снег падает медленно, густо. Вдалеке редко погрохатывают пушки. На той стороне частые ракеты. Одна за другой. Зыбкий, бледно-разноцветный свет. Из землянки выскочил радист. Орет: "Говорит Сталин! Уже передают! Сталин говорит из Москвы!"
И опять его голос, его акцент, его неторопливая речь. Казалось, говорит спокойно, уверенно... Мягкая, словно бы нарочито неловкая шутка: сравнил Гитлера с Наполеоном - котенка со львом.
...Наутро в Валдае, в старом домишке. Воздушный налет. Грохоты разрывов. Домишко дрожит, будто прыгает, отрываясь от фундамента. А мы на полу пригнулись к остывшей печке у радиоприемника... На Красной площади парад. И опять говорит он. С Мавзолея. Тот же голос, те же интонации и новые, необычайные, неожиданные слова. Обещает победу "через полгода, через годик... Пусть осенит вас великое знамя"...
...Москва. Январь 1944 г. Отец навестил меня в госпитале после встречи с товарищем Сани. (Мой младший брат, Александр Копелев, был сержантом артиллерии.) Тот рассказал, что видел Саню в сентябре 41-го года в лесу где-то под Борисполем. Они выходили из окружения. Ночью на привале Саня читал свои стихи о будущей победе. Тогда он уже был ранен в плечо. Наутро прорывались через дорогу. Саня бежал с пистолетом, кричал: "За Родину, за Сталина!" Больше его уже никто не видел.
...Февраль 1945 года. Уличные бои в Грауденце. Последние бои, в которых я участвовал. Веселое, хмельное возбуждение - наступаем. Наша звуковка помогала артиллеристам. Я передавал команды "прямо по воздуху" на огневые. Мы все знали: победа близка. Город окружен. Близка и главная, всеобщая победа. Задыхаясь от радости, орал: "За наших детей, за наших любимых, за Родину, за Сталина - огонь!"
В одной из опустевших юрт устроили склад: туда свалили тумбочки, табуретки, матрасы, всякую рухлядь. Дверь не запирали - кто позарится... Туда я уходил, когда становилось невтерпеж. Вспоминал и плакал... Холод, полумрак, пыль, кисло-прелые запахи успокаивали.
Все это время в газетах - ни слова больше о врачах-убийцах. Вспомнились и уже не отставали куплеты Пуришкевича, которые тот сочинил в 1919 году, когда в Ростове был убит один из руководителей казаков-сепаратистов Рябовол и его друзья подозревали, что убийцы - правые деникинцы:
Будет странно, станет глупо,
Если в наши времена
Не посеем мы у трупа
Пропаганды семена.
Почему теперь никакой пропаганды? Может быть, только отложили? Закончатся погребальные торжества, в которых участвуют иностранные гости, и начнутся кровавые поминки уже для внутреннего употребления.
...Девятое марта. День похорон. На поверке дежурный сказал:
- Сегодня выхода на объект не будет. После завтрака всем вернуться в юрты. И чтоб по территории никакого движения.
Опять, как в ,,утро стрелецкой казни", у наших Дверей сменялись наряды из нескольких надзирателей. Они были сурово насуплены. "Повышенная бдительность".
А в юртах все было даже тише, чем обычно в часы кантовки. Кто спал, кто читал. "Забойщики" негромко постукивали костяшками, переругивались вполголоса. Только в тамбуре грудилась толпа побольше, чем всегда, курили, слушали радио. Бетховен, Шопен, Чайковский. Трагические напряженные голоса дикторов: репортаж из Колонного зала; телеграммы соболезнующих, скорбящих, потрясенных... Слушал я неотрывно. Пытался что-то услышать за словами, в несказанном - привычка читать между строк... Говорил Маленков. Уверенный голос, интонации и произношение образованного человека... Примечаю бесстрастность. Все обороты правильные - торжественно заупокойные, величальные. Но так же можно было бы говорить и на похоронах любого министра, маршала. Ни на миг, ни в одном слове нет ощущения беспримерного, бездонного горя - величайшей, невозместимой утраты... Нет и просто человеческого тепла. В меру скорбно.
Берия говорил с тем, сталинским акцентом, но куда быстрее. Почти скороговоркой звучали казенно-безразличные фразы об ушедшем "великом вожде". Зато он внятно подчеркивал бодрые интонации, уверенность в будущем. И слова о мире и еще раз о мире. О Маленкове с почтительным придыханием: "ученик Ленина и соратник Сталина".
Ага, значит, уже просто "соратник". Король умер, да здравствует король!.. Сзади кто-то шепнул: "Слышишь? Кому ученик, а кому соратник".
Молотов натужно мямлил, заикаясь, и вдруг голос сорвался всхлипнул... Единственный отзвук неподдельной печали...
В репродукторе уже рокотали траурные залпы, гудели сирены. Открыв дверь, я выглянул наружу.
Испуганно-сердито закричали вертухаи:
- Закрывай! Нельзя выходить!
Во дворе сирены и гудки едва слышимы.
- Не выхожу. Только слушаю. И вы бы лучше помолчали.
Осеклись. Ворчали невнятно, а сзади Сергей не утерпел:
- Чего ж это ты к ним нос высунул, а к нам задницу выпятил? Стал бы как положено - "смирно" и под козырек.
В следующие дни на шарашке рассказывали о гибельной давке на Трубной, на Дмитровке... Сотни убитых, задушенных... Да нет, тысячи! Ваня подробно описывал, как пробирался к Дому Союзов, ныряя под грузовиками, как пригодилось его удостоверение, "ведь на корочке крупные буквы - ЦК КПСС". Он говорил увлеченно, хвастливо, вскользь поминая о задавленных, о "целых колоннах карет "скорой помощи". Он забывал, что надо печалиться. В мальчишеской болтовне была жуткая достоверность. И назойливо думалось: Николай начал Ходынкой, а Сталин кончил.
Однако напряжение вскоре спало. Прошел еще день-другой; казалось, уже все все забыли... Работали по-обычному и разговаривали на обычные темы. В газетах еще дотлевали официальные сообщения, телеграммы соболезнующих иноземцев и соотечественников, цитаты из каких-то статей и писем.
И все еще ничего не было о врачах-убийцах.
Умер Сергей Прокофьев. В один день со Сталиным.
Пять лет тому назад его ругал Жданов, и конечно же с ведома Сталина; ведь тот еще раньше сказал о Шостаковиче: "сумбур вместо музыки".
Виктор Андреевич говорил, что Прокофьев - великий композитор. С ним соглашался и Семен, который смыслил в музыке больше меня. О смерти Прокофьева сообщали короткие траурные объявления, короткие, сдержанные заметки. Они были едва различимы в газетах, обрамленных черными полосами.
Но его музыка будет жить и жить. А когда умер Жданов?.. О нем забыли очень скоро.
И уже в первые дни после речей, залпов, сирен явственно иссякла память о самом-рассамом великом.
Глава двенадцатая
АСФАЛЬТНОЕ РАСТЕНИЕ
В кучке новопривезенных арестантов выделялся самый молодой - бледный, худой, большеглазый, в старой красноармейской шинели внакидку на потертом, изжеванном, но опрятном и явно заграничном пиджаке. Он умоляюще глядел на дымивших папиросами старожилов шарашки, которые проходили мимо :
- Пошальста, курит. Пошальста, немношко курит.
Жадно затянулся и, казалось, стал еще бледнее. Услышав немецкую речь, взблеснул глазами и весь задвигался, точно приплясывая:
- О Боже! Вы говорите по-немецки?!.. Меня зовут Курт А. Прошу вас, объясните, что это здесь такое? Где мы находимся?
Первый обед - после бутырской баланды - он назвал роскошным пиршеством. Получив в каптерке постельное белье, застелил койку:
- Боже мой, я четыре года не спал на простыне и подушке с наволочкой.
Блаженно попыхивая папиросой, он рассказывал, выразительно подчеркивая книжные обороты речи:
- Ну что ж, здесь я, пожалуй, могу прожить мои двадцать пять лет. Хоть и получил их ни за что ни про что... Нет, никакой я не национал-социалист и никогда не был. Я потомственный пролетарий. Берлинское асфальтное растение. Отец был мастером у Симменса, а я работал в разных фирмах - сперва у станка, потом электротехником и лекальщиком. Стал бригадиром, а там и мастером. Ни в казарме, ни на фронте ни одного дня. Легкие слабые. Плоскостопие. Но главное - броня. Таких мастеров у нас от солдатчины берегли. Посылали меня и на другие заводы - в дочерние фирмы налаживать работу, учить мастеров. Больше года работал в Вене. Чудесный город. Люди приветливые. В первые дни коллеги на меня косились: пруссак - "пифке". Но потом мы отлично поладили. Многие говорили, что я по характеру настоящий венец - живу и другим жить не мешаю. После войны советские начальники меня ценили. Толковые русские инженеры в погонах понимали, что значит высший класс прецизионной механики... Но вдруг меня вызвал офицер контрразведки: ,,Почему вы, берлинец, работали в Вене? С какого года в нацистской партии? Какие получали задания на саботаж?"
