Квартира - Даша Почекуева
Однажды он даже записал пластинку; она называлась по заглавной песне — «Помнишь лето на юге». Знаменитое довоенное танго, протяжные завывания с придыханием: помнишь лето на юге, берег Черного моря, кипарисы и розы в огне зари. Потом в фольклоре закрепился другой вариант этой песни на ту же пронзительную польскую мелодию — «Утомленное солнце». Голоса у дяди Яши почти что не было — лишь узнаваемая интонация, какой-то особый тембр, всех приводивший в трепет. Пластинка продавалась так хорошо, что однажды по пути из садика какой-то поклонник остановил дядю Яшу и попросил автограф.
Потом Фролов удивлялся этим воспоминаниям: неужели и правда были автографы и поклонники? Значит, было чему поклоняться.
Иногда — чаще всего во сне — Фролова пронзали ранние детские воспоминания, потрясавшие красочностью. Вот дядя Яша стоит на сцене, на нем белая сорочка с вольно расстегнутым воротом. По улице, щебеча, летит стайка девушек в ситцевых платьях. Где-то играет фокстрот. На футбольном поле у художественного училища мальчишки в гольфах резво лупят по мячу. На перекрестке стоит будка на колесах, а в ней торгуют эскимо. По дороге из детского сада Вова с дядей Яшей заходят в кондитерский магазин и покупают конфеты в бумажном кульке, а иногда даже нарядные леденцы в железной банке.
Вова обожал дядю Яшу. Обожал его лицо, его смех, голос, походку и огромную фигуру, похожую на пожарную каланчу. Особенно завораживали дяди-Яшины ручищи: огромные, сильные, в рыжей поросли волос — руки грузчика, а не музыканта.
Жил дядя Яша неподалеку — у него была комнатка в коммуналке на Чайковского. Комнатка неплохая, но больно уж тесная, особенно для большого человека. Вдоль стен громоздились шкафы, заполненные книгами и пластинками, на полу лежало сразу два ковра, у окна на почетном месте возвышался роскошный старый граммофон. Еще были полки на стенах и над дверью, заваленные бесчисленными безделушками — дядя Яша то коллекционировал фигурки слонов, то собирал необычные чашки, то выращивал укроп и базилик в кособоких горшочках.
Комната была средоточием всего прекрасного. Вова обожал, забравшись с ногами на подоконник, листать подшивку дореволюционного журнала «Нива». Журнал тоже был пришельцем из другой, исключительно прекрасной эпохи. Под броской, пышно украшенной обложкой прятались длинные полосы текста с причудливой орфографией, между колонками размещались фотографии томных дам и задумчивых джентльменов, иллюстрации с ангелочками, репродукции картин. На первой и последней полосе иногда встречалась реклама: объявления о продаже кремов, пургена, пудры и какао-порошка.
С трудом верилось, что журнал когда-то издавался; ведь кто-то же выставлял его в витрине магазина и кто-то покупал, всерьез интересуясь пудрой, изящными экипажами фабрики Степанова, роялями фирмы «Беккеръ» и духами «Ла Фюильри». В реальности тридцать девятого года этот мир был невероятен. Шло самое трудное, самое страшное время; Вова еще не понимал этого, но уже смутно ощущал, как сгущаются краски. Недалеко от садика, на Литейном, как раз недавно построили Большой дом. Многоэтажное здание НКВД возвышалось над всей округой. По пути из садика Вова всегда видел эту каменную громаду в конце улицы — вокруг нее то клубились толпы, то рыдали женщины, то, наоборот, все застывало в мрачной безлюдной неподвижности — ни звука, ни шороха. Дом был напоминанием о том, что за пределами дяди-Яшиного мирка есть и другой мир, больше и страшнее, и в нем происходит что-то темное и скрытое, о чем Вове повезло не знать. Тогда он еще не догадывался, что это не везение, а отсрочка.
Такое время можно было пережить, лишь затаившись. Дядю Яшу спасли два свойства: привычка подальше держаться от важных людей и полная безыдейность. В комнате на Чайковского всегда толкался какой-то народ, но это были люди, подобные самому дяде Яше: маргиналы, мелкие сошки, заезжие гастролеры, выгнанные из дома неверные мужья и жены, бесчисленные растяпы, не успевшие на последний трамвай, все как один беспартийные, не занимающие ценных постов и имевшие привычку уклоняться от советской власти. Все это суетливое многоголосое сборище составляло мир, противопоставленный официальной действительности; мир беспутный, бестолковый и неустроенный, но легко принимающий всех и вся.
Среди толпы дяди-Яшиных гостей особенно выделялся Тимур — он приходил чаще других. Тимур был высокий и подтянутый, с умными темными глазами. Вова привык к Тимуру и считал его кем-то вроде друга семьи. Его даже не смущало, что дядя Яша однажды попросил не рассказывать матери о Тимуре; мягко, но настойчиво он произнес что-то в том духе, что сестра не всегда разделяет его мнение о друзьях, и лучше ей не знать то, что ее огорчит. Вова не понял, что это значит, но согласился.
От всех прочих персонажей дяди-Яшиной жизни Тимур отличался редкой проницательностью. Летом сорок первого он первым понял, что надо уезжать. Вова сидел на подоконнике, листал журнал «Нива» и слышал, как Тимур втолковывает дяде Яше, что скоро будет эвакуация.
— Медлить нельзя, Яш. Только не в этот раз. Бери в охапку сестру и Вовку и езжай, куда разрешат.
— Так она и поедет, — иронически возразил дядя Яша. — А кто тогда будет обличать старый режим?
— Тебе бы все шуточки шутить, а дело серьезное. Допрыгаешься как-нибудь.
— Война скоро кончится.
— А я слышал другое. Ты что, не видишь, сколько людей понабежало в город? От чего, по-твоему, они бегут?
Дядя Яша глотнул чай из большой кружки и угрюмо посмотрел на Тимура.
— Война наступает, Яш, мы уже никуда от нее не денемся. У тебя-то белый билет, но…
— Будешь упрекать? Да я первым понесся записываться на фронт, пять военкоматов оббежал, не берут!
— Кто тебя упрекает, я? Яша, я вообще о другом. Юрку помнишь? Пашу, Кольку Радищева? Все на фронте. На Юрку похоронка пришла на той неделе… Не кончится эта война за месяц. Боюсь, даже за год не кончится. Я и сам здесь сижу и с тобой разговариваю только потому, что завод меня отвоевал. У них, видите ли, есть бронь на специалистов… Говорю тебе, надо ехать. Отправь хотя бы
