Выходное пособие - Лин Ма
К концу октября офис почти опустел.
19
Дни начинались так: они встают. Умываются, одеваются и спускаются на первый этаж, в атриум в середине торгового центра. Они собираются вокруг стола и ждут Боба. Когда тот приходит, они неровными голосами произносят молитву и приступают к завтраку из хлопьев и консервированных фруктов. Из своего закутка в L’Occitane, огороженного металлической решеткой, я слышу их голоса, доносящиеся до второго этажа.
Во время еды Боб раздает им указания на день. Они занимаются несколькими проектами, призванными сделать Комплекс более пригодным для жилья. Они начали выращивать овощи у окон в ресторанном дворике. Они превращают Old Navy в общую комнату отдыха. Они собираются в набег на IKEA в близлежащем Шаумбурге, чтобы достать новую мебель. Они спорят, стоит ли очищать световой люк сейчас, когда он покрыт изморозью, или лучше не рисковать и дождаться потепления. Они составляют список хозяйственных и строительных магазинов в Большом Чикаго, чтобы знать, где взять электрогенераторы, когда будет нужно.
Обычно после завтрака Адама и Тодда посылают за пределы Комплекса. Иногда, если задача сложная, их сопровождают Женевьева или Рейчел. Но Эван всегда остается заниматься всякими хозяйственными делами. Я не знаю, что он получил в обмен на то, что выдал мой секрет Бобу. Он работает наравне со всеми остальными. Даже больше, чем остальные, и к тому же лишен привилегии выхода наружу. Он занимается стиркой, управляется со стиральными машинами и сушилками. Он готовит и убирает.
По утрам Эван проходит мимо моей камеры, возвращаясь с брифинга. Он никогда не смотрит в мою сторону. Отводит глаза. Однажды я постучала по решетке, и он только ускорил шаг. В другой раз я сказала: «Привет». Он ответил: «Привет» — и продолжил путь, по-прежнему не глядя мне в лицо. Я чувствую, что при виде меня он всякий раз испытывает стыд. Это вызывает во мне извращенное ощущение силы.
Я хочу, чтобы он чувствовал, что кое-что мне должен.
Иногда, когда мне совсем тоскливо, я думаю, не попросить ли у Эвана «Ксанакс». Я уверена, что лекарство у него все еще есть, раз он такой спокойный и миролюбивый, когда целыми днями занимается хозяйственными делами с Рейчел или Женевьевой. Я бы взяла шесть таблеток, а лучше семь, для надежности. Я думаю об этом не слишком всерьез, но это тоже вариант.
В конце концов, мы пришли в Комплекс, чтобы трудиться. Мы работаем в будни, отдыхаем в выходные. Традиционный рабочий график, как это ни смешно и ни странно, успокаивает. Хоть я и не участвую в работе.
Я целыми днями сижу в L’Occitane. Пятно света от грязного светового люка перемещается по полу в течение дня. Это один из немногих признаков того, как проходит время. Часы идут, идут и идут. Сознание, не связанное распорядком, уходит в свободный полет. Время изгибается. Начинаешь вспоминать разные вещи. Прошлое и настоящее становятся неразличимы.
День сменяется ночью.
Однажды ночью, еще в квартире в Бушвике, я открыла шкафчик в ванной, отыскивая отшелушивающий лосьон Clinique, и увидела кружку Джонатана. В ней, в старом зеленом ополаскивателе, болталась его капа. Сердце мое подпрыгнуло, и вдруг на какое-то безумное мгновение я подумала, что Джонатан все-таки не уехал из Нью-Йорка.
Я стояла около раковины и пыталась засунуть эту штуку себе в рот. Она была слишком большой. У меня совсем другие зубы, чем у него. Я посмотрела на свое отражение, жутковатое и гротескное с торчащим изо рта металлом и пластмассой, и поняла, что я одна.
Я выплюнула капу. Вымыла ее, налила в кружку свежий ополаскиватель и поставила назад в шкафчик. В голову пришла абсурдная мысль, что я буду следить за капой, пока он не вернется. Так эта кружка и стоит до сих пор там, в моей старой квартире.
Я подумала, где теперь Джонатан. Может быть, он где-то на яхте. А может быть, он добрался до залива Пьюджет и присоединился к шайке выживших. Может быть, он заразился или, скорее всего, уже умер.
Когда все уже спали, мои воспоминания были прерваны чьим-то плачем. Сначала кто-то тихо, приглушенно всхлипывал, но потом разразился стоном, я бы даже сказала, воем, будто от невыразимой муки. В этом стоне слышались то отчаяние, то раздражение. Потом все стихло.
Я никакой симпатии к Эвану не испытываю, даже учитывая его отчаянное положение. То, что я чувствую, похоже на маленький плотный клубок гнева, прочно засевший у меня в груди. Теперь мысль о том, что мы могли с ним сбежать, чтобы найти других выживших и, может быть, к ним присоединиться, кажется мне смешной.
Как и с Эваном, со мной тоже происходят по ночам странные вещи. Мне снится один и тот же сон, про капу в зеленом ополаскивателе, в той же белой кружке. Я смотрю в кружку и вижу, как она там плавает и щелкает по своей воле. Но через секунду понимаю, что она разговаривает. Я прикладываю ухо к кружке, будто слушаю море в раковине. Может быть, Джонатан посылает мне секретные сообщения. Может быть, он хочет прийти и спасти меня.
Но вместо шума океанских волн я слышу голос моей мамы.
Она говорит:
— Так не пойдет. Ты почти не ешь. Ты мало спишь. Ты не даешь пищи своему мозгу. Ты не читаешь.
Она говорит:
— Только в Америке можно позволить себе депрессию.
Она говорит:
— Меняй одежду. Чисти зубы. Умывай лицо. Увлажняй кожу. Упражняйся. Соберись.
Она говорит:
— Не время сдаваться. Будет только хуже. Ты должна что-то придумать.
И иногда я ей отвечаю.
— Придумать что? — спрашиваю я, но она не отзывается. — Придумать что? — повторяю я и просыпаюсь от звука собственного голоса. Я разговаривала во сне.
Ночь сменяется днем.
Единственный способ усвоить время — это разделить его на части, которые можно переварить. Я просыпаюсь утром. Я лежу в постели и несколько минут медитирую. Потом делаю утреннюю гимнастику, прокручивая в памяти ролик о йоге с YouTube. Я чищу зубы, умываю лицо из кувшина с водой. Я увлажняю кожу, используя единственное, что у меня есть, — крем от растяжек на животе. В моей келье есть раковина, которую когда-то использовали для демонстрации продуктов по уходу
