Дом - Эмма Беккер
И вот я снова в Берлине, довольная своим загорелым видом, своими белокурыми волосами, — теперь я лихорадочно ищу того, кому бы их показать. Предвкушение исключительно, как редчайший деликатес. Только у судьбы совсем нет вкуса: она шлет мне эс-эмэску от Марка. Вот уж кто, должно быть, провел лето, жалуясь на бессмысленность бытия и нехотя подпрыгивая при виде моего имени в списке контактов. В надежде на перемены неприкаянный молодой отец целиком зациклился на неверности. А я не из тех женщин, которые отказываются служить символом.
Ровно в три тридцать после полудня Марк, приехавший на велосипеде, звонит мне в дверь. Он взволнован, это видно, и ужасно смущен; заходит ко мне в квартиру, более или менее прибранную ради такого случая. Пока я шагаю в зал, а Марк следует за мной по пятам, я отдаю себе отчет в том, что совершенно не в курсе, зачем он пришел. У меня ужасное похмелье, и, сидя с ним за одним столом, я спрашиваю себя, когда же он отправится восвояси и оставит меня одну.
Долго задавать себе этот вопрос не пришлось. После десяти минут, заполненных притянутыми за уши шутками, Марк, многозначительно глядя в сторону моей спальни, говорит как бы между делом:
— Как ты смотришь на то, чтобы немного сблизиться?
Я ни на минуту не допускала такого поворота событий — переспать с Марком. Ну, или если и подумала об этом на секунду, то не почувствовала ничего, кроме удивительного равнодушия, — ни малейшего желания секса, даже с самой собой. Я настойчиво рассматриваю свои ногти, как делаю всегда, когда не способна скрыть презрение в своих глазах. Во рту у меня запутались собственные волосы, и я скрежещу зубами:
— Что ты хочешь этим сказать? Как сблизиться? Пересесть на диван, ты это имел в виду?
— Например. Ну, как хочешь, — неразборчиво щебечет Марк, почти задохнувшись от смелости.
Слава богу, мне повезло с диваном: он способен усмирить любое возбуждение. Настоящий диван из Икеи для нищих студентов, сделанный из очень твердого дерева и не ставший мягче благодаря тонким подушечкам. Ни одна пара не могла бы присесть на него, не выглядя при этом как на приеме у семейного психолога. Вид у нас такой неестественный, что я спрашиваю Марка:
— Ну правда, что ты здесь делаешь?
— В Берлине, ты хочешь сказать?
— Нет, я хочу сказать — здесь, у меня.
Марк ерзает: он не в своей тарелке. Причина, по которой он оказался здесь, очевидна, и спрашивать было не нужно. Все, что прозвучит теперь в ответ, будет долгой и бесхарактерной отмазкой, разве что он решит быть искренним и повести себя по-взрослому, и меня сочтя таковой. Однако мне с отвращением приходится слушать, как он выставляет нас обоих на посмешище, и убеждаться, что возможности при этом выставить его отсюда вежливо не представится.
— Нет, я хотел пообщаться, хотел, чтобы мы узнали друг друга, хотел поговорить о книгах, о музыке, заняться любовью, обсудить нашу жизнь…
Трудно сказать, думал ли он, что предложение заняться любовью растворится среди остальной чуши, но это предположение окончательно выводит меня из себя. Я так и не научилась быть злюкой, так что даю ему еще немного захлебнуться в своих дурацких театральных репликах, прежде чем выдать язвительным тоном:
— Так поговорим о книгах, раз уж ты за этим пришел.
Расстилается давящая тишина. Но Марк прерывает ее, смущенно заикаясь:
— я могу тебя поцеловать?
В огромных глазах Марка угадывается надежда на то, что ему удастся уговорить меня. Ну что же происходит сегодня с Жюстиной, тысяча чертей? Как же так случилось, что в борделе это было так легко и непринужденно, а здесь так трудно? Я ничего ему не отвечаю. От короткого прикосновения его губ к моим я так же холодна, как была бы от удара локтем, полученного от пассажира в метро. Надеюсь, что он чувствует это. Более того, надеюсь, что он чувствует и мое раздражение.
— Осознаешь ли ты, что в этот самый момент ты ввязываешься в плохую историю?
— Как это?
Обычно этот вопрос заставляет женатых мужчин дрожать в страхе за свои устои, и Марк однозначно должен бы проявить признаки тревоги при упоминании фатальной участи, ждущей совершивших адюльтер отцов семейств за поворотом. Но у него в голове свое, и потому он не внемлет голосу разума. Тот факт, что этот голос исходит от меня, несомненно, делает разум не столь правдоподобным.
— У тебя есть жена, ребенок, и ты вовсе не хочешь интрижки. Пока мы были в борделе, все было хорошо, там был своеобразный периметр безопасности. Но вот сейчас ты теряешь контроль над ситуацией.
— Да, знаю…
Я едва слушаю жалкое бормотание Марка, который чем-то похож на Мсье, однако лишен той непревзойденной наглости, с которой тот заставлял меня поверить в зарождающийся между нами запретный роман. В его лепете было мало стоящего, разве что голая правда. По тому, как дрожат пальцы Марка, видно, что он хочет секса, бедняга. Он пришел за этим. Разумеется, это плохо, но он до конца сможет все осознать, только когда освободится от груза семенной жидкости, лишающего его способности размышлять здраво.
— Я тоже не хочу историй на время, пока пишу книгу и работаю в Доме. Я уже пробовала, и это не работает. Это непозволительная роскошь для меня, и, если честно, мне не хочется. Я слишком занята. У нас обоих нет никакой нужды в том, чтобы заводить интрижку.
Марк бормочет, что знает. Он знает. Он тысячу раз обдумывал это, и, конечно, так поступать плохо, но все-таки.
— Меня так влечет к тебе, — вздыхает он, кладя руку мне на бедро, настолько холодное и деревянное, что рядом с ним даже равнодушный подлокотник дивана кажется чувственным. — Ничего не могу с собой поделать, это сильнее меня.
Конечно, соблазнительно, должно быть, трахнуть шлюху, не тратя при этом ни цента. Не спорю. Я вскакиваю и бесшумно закуриваю сигарету. Вздыхая, Марк заламывает себе пальцы:
— Не знаю. Я не могу выбросить
