Песнь дружбы - Бернгард Келлерман
Шпан сидел, склонив голову. В кбмнате становилось уже темно.
— Значит, она хорошо выглядит, говорите вы? — спросил он. Он уже раньше спрашивал об этом.
Фрау Шальке ответила с живостью:
— Да, да, она загорела и выглядит здоровой. Она никогда раньше не бывала такой загорелой.
Но ей показалось этого недостаточно, и она добавила, что Христина немного изменилась.
— Изменилась?
Да, ее лицо несколько округлилось, и потом она стала красить губы, от этого ее лицо и кажется изменившимся. Больше фрау Шальке уже действительно ничего не могла придумать.
Шпан сидел неподвижно. Он закрыл рукой глаза и не шевелился. Может быть, теперь ей следует уйти? В комнате уже совсем стемнело, но она не решалась пошевелиться. Наконец Шпан произнес очень тихо, мягким голосом:
— Главное — что она здорова!
О да, она здорова. Это сразу видно. В темноте голос фрау Шальке прозвучал слишком громко.
Шпан медленно поднялся. Она видела его согбенный силуэт. Потом он выпрямился, поблагодарил ее и протянул ей сверток. Когда он повернул в лавке выключатель, чтобы осветить ей дорогу, она увидела, что его щеки влажны.
— Еще раз спасибо, дорогая фрау Шальке! Это было очень любезно с вашей стороны. Но я хочу вас кое о чем попросить, хорошо? Не рассказывайте никому обо всем этом. Не говорите ни с кем. Вы ведь знаете здешних людей…
Ах, господин Шпан может на нее положиться. Да и какое дело людям до всего этого? Она может поклясться чем угодно, что будет молчать, — бог ей свидетель! Она может поклясться могилой своей матери!
Какой тяжелый сверток! Дома она с жадностью вскрыла его: кофе, сахар, мука, а в конверте лежала бумажка в двадцать марок. И что это люди болтают, будто Шпан скуп!
15
С тех пор как Шпан прибегнул к ее услугам, вдова Шальке выросла в собственных глазах. Раньше она была ничтожеством, полнейшим ничтожеством. Она охотно ходила бы не по улице, а под мостовой, настолько она сознавала свою скромность и униженность. А теперь! Теперь ее принимал в своей конторе такой богатый и всеми уважаемый человек, как сам господин Шпан!
Теперь уже нет необходимости скромно садиться на краешек стула. В ней что-то происходило, она сама не знала что, но чувствовала: в ее жизни свершился решающий перелом. Эта история со Шпаном и Христиной еще далеко не окончена — нет, ни в коем случае! Она больше не даст себя загнать в угол, время ее унижения миновало.
Теперь и этот сапожник, Дорнбуш, почувствует, что она уже не та, что прежде. Ее нельзя больше оскорблять в расчете на то, что она и словечка не скажет в ответ. Да разве Шпан подал бы руку этому сапожнику, предложил бы ему сесть? Никогда!
Сапожник жил внизу, под ней. Он въехал год тому назад и с первого же дня не давал ей прохода. «С добрым утром, молодка, все прыгаешь?» И постоянно в том же духе. Он чинил ее башмаки, не требуя за это ни гроша. К рождеству подарил ей домашние туфли из мягкой кожи. В первые месяцы они ладили, она относилась к нему хорошо, возможно даже слишком хорошо: ее странным образом влекло к нему. Это был грузный человек с седой бородой и безобразным зобом, настоящий кузнец, сильный как медведь; она даже готова была забыть о его безобразном зобе и слезящихся водянистых глазах. Бывали ночи, когда она думала только о нем и не могла заснуть. Она любила даже исходивший от него запах кожи и смолы. Но нет, никогда, никогда! Ее влекло к нему, и в то же время она боялась его. Она была такая нежная по сравнению с ним, а у него был такой алчный взгляд. Он, должно быть, способен всадить человеку шило в сердце, если в нем взыграет страсть. Она часто просыпалась ночью от страха: что это, уж не сапожник ли дышит там, под ее дверью?
Однажды вечером Дорнбуш подкараулил ее и набросился на нее в сенях. Он обхватил ее в темноте руками — руки у него были словно железные тиски. Она никогда не забудет этой минуты. Колени у нее подкосились, она застонала от желания, такого желания она не испытывала за всю свою жизнь. Но она тут же оттолкнула его. Нет, нет, никогда, никогда, со дня смерти судебного писца она не имела дела с мужчинами, и сапожник внушал ей страх.
С тех пор Дорнбуш преследовал ее своей ненавистью и оскорблениями. Незадолго до этого случая она заказала ему пару ботинок; собственно, он уговорил ее это сделать и заверил, что она сможет уплатить, когда захочет. Ботинки стоили восемь марок, и она до сих пор никак не могла расплатиться. А он тотчас же представил ей счет и грозил подать на нее в суд. Чтобы досадить ей, он оставлял дверь в сени открытой, насмешливо кашлял, когда она проходила мимо, и таращился на ее ботинки. На ее приветствия он давно перестал отвечать— лишь покашливал и язвительно посмеивался ей вслед. Иногда он принимался плевать в сени, и ей приходилось переступать через эту грязь. Она дрожала каждое утро, когда ей предстояло пройти мимо его распахнутой двери. Сапожник был изобретателен в своей злобе.
Но сегодня она, бледная, как всегда, с торжествующей улыбкой на лице спустилась с лестницы. Она очень вежливо постучала в открытую дверь и поздоровалась. Сапожник не удостоил ее ответом. Тогда она вошла и положила деньги среди обрезков кожи на его рабочий стол.
— Я могу наконец уплатить мой долг, — вежливо сказала она. — Спасибо вам за ваше терпение, господин Дорнбуш! В наше время так редко встречаются великодушные люди!
Сапожник изумленно смотрел на нее снизу вверх; он был смущен. Его глаза были похожи на светлые стекляшки.
— Да, так редко! Вы ни разу не напомнили мне, никогда не были со мной нелюбезны. Когда мне опять понадобятся ботинки, я закажу их,
