Избранный - Бернис Рубенс
Эстер заметила его изумление, но она догадывалась, что так будет, а потому и была готова. Была она готова и к тому, что тоже заметит в отце перемены. Он очень постарел, но гордость не позволяла ей выразить удивление. Мать и отец всегда казались ей стариками. Но ее рассердило, что его так потрясла ее внешность. В конце концов, чего он ждал? Неужели он думал, что она перестанет расти, застынет, пока он не найдет в себе силы снова ее принять?
— Я постарела, — заявила она с порога, — и очень рада.
Слишком уж рано она бросилась возражать, и в голосе ее сквозила злоба. Рабби Цвек принял это как часть своего наказания.
— И я тоже очень рад тебя видеть, — просто ответил он. — Иди же ко мне, дай на тебя посмотреть.
Она подошла к нему, и они долго рассматривали друг друга. Он никак не мог привыкнуть к коврику на ее голове и старался на него не глядеть. Ведь даже Сара, упокой Господи ее душу, даже она не пускалась в такие крайности, когда они поженились, а уж Сара была очень набожна. Рабби Цвек решился спросить напрямую, чтобы между ними не возникало неловкостей и недомолвок.
— Я вижу, ты носишь шейтл[22], — проговорил он.
— Я замужем, пап, — сказала Эстер.
— Да-да. Как поживает… э-э… Джон? — Вопиюще нееврейское имя, однако же рабби Цвек заставил себя произнести его.
— Хорошо, — ответила Эстер. — Он желает тебе скорейшего выздоровления.
Она дотронулась до его рукава, и он осознал, что они так и не обнялись. Но в ее прикосновении была завершенность: это самодостаточный жест, и за ним не последует поцелуя. Неужели она этим и ограничится, подумал рабби Цвек. Быть может, мне самому сделать первый шаг? Сдержанность дочери ранила его. Сердце разрывалось от накопившейся за долгие годы любви, но стоявшая перед ним женщина была ему чужой. Должно же быть волшебное слово, какой-нибудь жест, который поможет ее вернуть?
— Норману нездоровится, — сообщил он, сам не понимая, к чему это говорит. Наверное, чтобы Эстер почувствовала себя родной. — Как жаль, что ты так и не повидала маму, — прошептал он. Рабби Цвек потихоньку связывал дочь с их прошлыми и нынешними печалями, соединял со своими слезами, возвращал в семью. Он услышал, что она плачет. Она опустилась рядом с ним на колени, и он обнял ее слабеющими руками, заставил себя погладить ее по фальшивым протестующим волосам. — Но у тебя есть я, — добавил он, — твой старый папа. Мы вместе, и теперь всегда будем вместе. — Тут он тоже принялся всхлипывать, они расплакались, и Эстер снова стала своей.
Дальше было легче; к ним присоединились Белла и тетя Сэди. Эстер не рассказывала о жизни с Джоном и не обижалась, что ее об этом не спрашивают. Все темы для беседы предлагал рабби Цвек. О событиях, произошедших после разрыва как в жизни Эстер, так и в их, не обмолвились и словом, и разговор крутился вокруг общих воспоминаний. Вспомнили ее школьные годы, хедер, то время, когда рабби Цвек служил раввином, перебрали с пятого на десятое дела давних лет; казалось, больше ничего и не требуется, чтобы вернуть Эстер в лоно семьи. Потом разговор завял, поскольку они старались не упоминать о Нормане. Впрочем, молчание никого из них не тяготило. Членам семьи незачем вести светскую беседу. Они собираются, чтобы посоветоваться, обсудить что-то конкретное, но молчание затянулось, и Эстер попросила:
— Расскажите мне о Нормане.
Рабби Цвек и Белла переглянулись. Им хотелось поделиться переживаниями, но оба знали, что рассказывать больнее, чем молчать, и каждый стремился избавить другого от этой боли. Поэтому они начали одновременно, а потом заговорили наперебой. Так вышло, что рассказывали они скорее не о болезни Нормана, а о своих страданиях, и это тоже привязывало Эстер к ее возвращению. Ей было неловко, что она не принимала в этом участия. Она жалела Нормана, но их страдания трогали ее сильнее, и она представила, как после ее ухода отец с матерью, Белла и Норман сидели за этим же столом. Она столько раз видела, как они сидят здесь, она догадывалась, как они переживали. Но лишь сейчас сердце ее разболелось из-за того, что она сделала.
Она проклинала Нормана, который подбил ее на это: и ведь вся семья считала, что он ни при чем. Она часто представляла, как он читает им письмо, то письмо, которое сам же и продиктовал. Она представляла его поддельное изумление, его поддельное негодование, его поддельное горе. Как ему удалось примириться со смертью Давида, сознавал ли он, что отчасти сам в ней повинен? Она вспомнила о Джоне и поняла, что соскучилась по нему. Она его уже не любила. Сказать по правде, она разлюбила его давным-давно. Но брак их устоял, потому что обязан был устоять. Если бы он распался, смерть Давида обессмыслилась бы окончательно. Она целиком и полностью зависела от Джона, словно бремя ее вины было слишком тяжким, чтобы нести его в одиночку. Они годами делили горесть причиненного ими несчастья, в одиночку же она терялась и изнывала под этой ношей. Но если отец простит ее, она готова тут же оставить Джона, как была готова все эти годы, едва родители подали бы ей хоть малейшую надежду на примирение. А Джон, хоть и любил жену всей душой, отпустил бы ее ради ее же покоя. Но мать умерла, даже не прошептав ее имени, так что придется ей согласиться на половину прощения. Мать не знала, как всё было на самом деле. И отец. Все случилось совсем не так, как они полагали: она-де сбежала тайком, потому что вышла за чужака. На самом деле Эстер ушла из дома еще незамужней. Нет, всё случилось вовсе не так грубо, да и не так стремительно. Это началось за несколько лет до того, как родители обо всём узнали.
Эстер училась в последнем классе и регулярно заглядывала в библиотеку, чтобы полистать книги, а иногда и позаниматься. Она знала Джона как друга семьи. Ему как-то удалось договориться, чтобы ее отцу в обход правил выдавали книги из справочной библиотеки, и Джон частенько захаживал к ним, нагруженный отцовскими заказами. С Норманом почти не общался, хотя был
