Александр Попов - Новая Земля
- Сухотин стуканул в ментовку на Семена, - прошел слух по Новопашенному.
Но Иван Степанович не был виновен.
Большой штраф выплачивали и без того всегда бедствовавшие Прохоровы, разорились, обнищали.
Иван Степанович не опустил глаза перед грозной женщиной и не мог оправдываться. Проснулась Фекла, увидела Сухотина и пошла на него:
- А-а, появился пакостник! Тьфу тебе!
Но так была пьяна болезненная, слабосильная старушка, что повалилась на пол, ударилась затылком о жердь, досадливо покачала маленькой седой головой. Обижена была старушка на Ивана Степановича, если по-здравому рассудить, напрасно: не пил Иван Степанович, а муж Феклы пил и от водки сгорел; не любила она Ивана Степановича также потому, что не бил он своей жены, ласков был с ней, а Феклу бил муж.
И Фекле ничего не сказал старик, - пытливо посмотрел на женщин: кто еще на него пойдет?
Задние надавили на передних, и женщины пододвинулись к Сухотину. Он сказал рассерженным женщинам:
- Нехорошо, бабы, вы поступили - колхозного теленка забили. Мясо по домам растащите - украдете...
Выпившие, взвинченные женщины стали кричать:
- Не твое дело, праведник!
- Иди своей дорогой!
- Мы всю жизнь гнем спину на колхоз - и ты нас укоряешь? Украли свое?!
- Пошел отсюда, старый хрыч!
Сухотин молчал; когда они немного стихли, сказал:
- Эх, вы, несчастные воровки!..
Хотел было выйти, но доярки набросились на него, били и ругали. Старик не кричал и сил вырваться не хватало, только закрывал голову руками. Потом упал, и женщины подняли его за руки, за ноги и бросили рядом со скотником Григорием Новиковым.
4
Иван Степанович сильно ударился головой о камень - потерял сознание и долго пролежал на снегу. Не слышал и не видел, как подъехал на "Волге" председатель акционерного общества, бывшего колхоза, Федор Алексеевич Коростылин, на которого когда-то писал в район, в газеты, разоблачая его как плохого руководителя, не чистого на руку; Федор Алексеевич все же удержался в кресле, а Иван Степанович вынужден был уйти жить на гору.
Федор Алеексеевич, крупный, высокий мужчина лет шестидесяти, своим крепким басовитым голосом сказал бригадиру доярок Галине Селивановой:
- Закололи? Выбери-ка для меня, акционера, килограммов пять филейных кусков - на акционерные нужды, - усмехнулся он. - Остальное можете себе взять.
- Спасибо, Федор Алексеевич, - поклонилась полная Галина.
- Спасибо тебе, наш благодетель, Федор Алексеевич, - поклонились и другие женщины.
- Продуктов дома - картошка да капуста, а денег уже года три не видели... Ты нас, Федор Алексеевич, выручаешь крепко. А этот индюк пришел и стал нас ругать, воровками обозвал?
- Какой индюк? - сразу не заметил Федор Алексеевич лежавшего в канаве Сухотина. - А-а! Самый праведный и правильный в мире человек напился с Григорием и, как поросенок, валяется в грязи!?
- Совесть у него пьяная, - сердито сказала Галина Селиванова, - а сам он трезвый.
Но Федора Алеексеевича охватило такое чувство восторга, чувство победителя, что он не слышал и не слушал Селиванову:
- Вот гляньте, гляньте на него! - возбужденно, как-то азартно просил председатель акционерного общества, указывая пальцем на Сухотина. - Этот праведник всю жизнь учил меня, как жить, сколько он мне попортил крови, сколько написал на меня бумаг в район, прокуратуру, по всему начальству ходил с жалобами на меня, сколько раз обливал грязью меня и всех вас на собраниях, что тунеядцы, мол, мы, пьяницы, разоряем колхоз, разворовываем общественное имущество. Не давал нам житья! И вот - гляньте на него, бабоньки, гляньте! - торжествовал Федор Алексеевич и, как ребенок, радовался своему неожиданному открытию; и, казалось всем, если кто-нибудь из женщин сказал бы ему о том, почему Сухотин валяется в снегу, он не поверил бы.
Доярки молчали и усмехались.
- Всегда Сухотин был гордый, гордец, - говорил Федор Алексеевич, - а сейчас и подавно - взобрался на гору и возомнил себя небожителем. Председатель помолчал, сжимая зубы, и сказал: - Не человек он - плесень.
Федор Алексеевич уехал, загрузив пакеты с мясом в багажник.
- Бабы, не окочурился бы Иван Степанович, - сказала самая трезвая, Мария Прохорова, - да Гришка, скот безрогий, чего доброго сдохнет.
Женщины весело, смеясь уволокли старика и Григория в коровник и забросили на сено, потрепав за носы.
- Мычат, - хмуро отметила Мария Прохорова, - значит, живы. А деда, бабы, мы ведь могли и порешить по нечаянности. Ой, страшно! Хотя и не уважаю его, а все страшно убить. - Она перекрестилась и шепотом прочитала молитву.
5
Старик очнулся не скоро. Приподнялся с сена - словно распухшая, налитая болью голова запрокинулась назад. Старик тихонько застонал и откинулся на спину. Но успел увидеть двух-трех доярок, которые, пьяно покачиваясь, направлялись к выходу с поклажами в руках. В окнах было темно, - наступил вечер. Шаги затихли, и старик понял, что все разошлись по домам. Коровы дремали, с серого низкого потолка лился электрический свет двух лампочек. Рядом с собой Иван Степанович обнаружил скотника Новикова, который начал тонко, с посвистом храпеть. Еще раз приподнялся - удачнее, не бросило, но сильно болел затылок. Посидел, не шевелясь.
В коровнике было парно и влажно; густо пахло скотом, молоком и сеном. Старик любил эти запахи естества и на горе соскучился по ним. Он просто сидел, дышал и думал: "Ан всыпали мне бабы по первое число. Так мне, старому дураку, и надо. Учить вздумал, - пробовал старик думать с улыбкой, но мысли, как живые и сильные существа, настойчиво склонялись в другую сторону: Глупые бабы, очень глупые! Живут, как скоты. Не видят ни красоты жизни, ни правды ее. Слепые! Позволили им молоденького телка забить и мясо разворовать - ух, сколько счастья! Ахционерши они - тьфу, дуры! Ферму скоро закроют нет скота, посевные поля урезали - того нет, другого нет... а председатель себе тем временем "Волгу" покупает... Эх! Себя губим - Новопашенный гибнет, страна разваливается. Нет хозяина на этой земле".
- Все гибнет! - прошептал старик, качая головой. Но вздрогнула боль застонал, повалился на сено. Прислушивался к запахам, выискивал в них дух парного молока и луговых цветов и вспоминал, как вживе пахнут ромашки, лютики, сок скошенных трав.
Вспоминалось старику летнее солнце и накатившая на него туча. Слышалась ему бегучая веселая капель сначала робкого, тонкого молодого дождя, потом припустившего, повзрослевшего и, как подросток, бурно веселившегося. Но проходит три-четыре минуты, - и сильный, крепкий ливень начинает трепать и низко пригибать травы и ветви, вспенивать землю, и кажется, что никто не может воспротивиться этому дождю молодости, силы, задора. Однако не долог и этот дождь, - вырывались из-за туч солнечные ливни. Дождь постепенно утихал, и вскоре тонкие разноцветные водяные нити беспомощно висят над землей, растворяясь в воздухе. Через минуту другую дождь словно бы умирает, красиво, радостно, этими тонкими радужными нитями. Любил Сухотин короткие летние дожди. Когда дождь долгий, затянувшийся - уныло живется человеку. Когда же не долго и не коротко идет дождь, - отчего-то не запоминается. Но когда дождь пронесся. за короткий час отхлестал, отсверкал, родился и умер, помнил Иван Степанович такой дождь долго.
Он горько подумал: "А почему человек не может так же красиво прожить и умереть? Почему мы отравляем свою жизнь, калечим ее, избегаеи истинной красоты?" Вздохнул, нахмурился и сказал:
- Спать, старый, пора. Зачем пустое перемалывать?
Но на противоположном сеновале кто-то чихнул и зашуршал, сползая на пол. Старик прищурился.
- Ты, что ли, Иван? - спросил он.
- Ну-у, - хрипло прогудел Пелифанов.
6
Старик, вздыхая, сполз с сена и присел на корточки рядом с Пелифановым, который шурудил клюкой в "буржуйке", поднимая из-под золы тлеющие жаркие угли и подкидывая поленья.
- Дед Иван, печурку растормошим, чайку заварим - ве-есело заживем, говорил Пелифанов, уже протрезвевший, но трясущийся. - Эхма, стопарик бы! Потом - хоть в пляс. А, дед, как? Есть у тебя сто грамм? Откуда у тебя, трезвенника! А ты почему такой хмурый? А-а, краем глаза видел - бабы тебе подвалили. Ничего, до свадьбы заживет. Кровь у тебя на затылке запеклась, как корка хлеба. Что, болит? Вот-вот, и подавно надо остограммиться... Там кто храпит? Э-эй, ты, что ли, Григорий? Вставай, сто грамм ищи! Что урчишь, живо-живо вставай, а то головешку за шиворот запихаю.
Григорий покатился с сена и громко упал на пол. Но вскочил довольно бодро. Тер ушибленный бок. Постоял, подумал, значительно поводил своими смешными косоватыми глазами и неожиданно, хлопнув себя в грудь, вскрикнул:
- У-у, балда, вспомнил: имеется заначка, мужики!
Пелифанов потер ладони и улыбнулся:
- Живей, живей, Григорий батькович, неси ее сюда.
