Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Варгас Льоса
Она замолкает, заметив неодобрение на круглом лице кузины.
— Не знаю, о каких чудовищных вещах ты говоришь, — бормочет она в недоумений. — Может, дядя и ошибался, поскольку был сторонником Трухильо. Теперь-то говорят, что он был диктатором и все такое. А твой папа служил ему верой и правдой. Какие высокие посты занимал, а ничем для себя не воспользовался. Разве не так? А последние годы вообще живет в бедности, как собака; если бы не ты, он бы давно уже в богадельне гнил.
Лусинда старается подавить досаду. Последний раз выдыхает дым и, не зная, где погасить сигарету — в обшарпанной гостиной нет пепельниц, — выкидывает ее за окно, в чахлый садик.
— Я прекрасно знаю, что папа служил Трухильо не из корысти. — Урания никак не может отделаться от насмешливого тона. — Но мне это не кажется смягчающим обстоятельством. Скорее, отягчающим.
Кузина смотрит на нее, не понимая. — Скверно, что он делал это из обожания, из любви к Хозяину, — поясняет Урания. — И потому оскорбился, что Рамфис, Аббес Гарсиа и прочие усомнились в нем. В нем, кто чуть с ума не сошел от отчаяния, когда Трухильо повернулся к нему спиной.
— Ну, ладно, может, ошибался, — повторяет Лусинда, взглядом умоляя переменить тему. — Признай по крайней мере, что он был очень порядочный. Не приспосабливался, как другие, которые при всех правительствах процветали, а особенно — при трех балагеровских.
— По мне, лучше бы он служил Трухильо из корысти, чтобы воровать или ради власти, — говорит Урания и снова видит в глазах Лусинды замешательство и досаду. — Все что угодно, только бы не видеть, как он хлюпал носом, когда Трухильо не принял его после оскорбительного письма в «Форо Публике».
Это навязчивое воспоминание мучило ее в Адриане и в Кембридже, чуть смягченное, не отступало и во Всемирном банке, в Вашингтоне, и все еще продолжало донимать в Манхэттене: выброшенный из обоймы сенатор Кабраль мечется по этой самой гостиной, вопрошая, какую такую интригу сплели против него Конституционный Пьяница, масляный Балагер, циник Вирхилио Альварес Пина или Панно Пичардо, что Генералиссимус за одну ночь вычеркнул его из списка живых. Потому что можно ли считать живым сенатора и экс-министра, которому Благодетель не отвечает на письма и не позволяет появляться в Конгрессе? Неужели с ним повторяется история Ансельмо Паулино? Неужели и за ним как-нибудь на рассвете придут calies, чтобы сгноить в тюрьме? А в «Насьон» и в «Карибе» появятся мерзкие статьи, обвиняющие в воровстве, растратах, предательстве и прочих преступлениях?
— Опала казалась ему страшнее, чем если бы его убили, он готов был умереть, но умереть горячо любимым.
Кузина слушает, и ей все больше не по себе.
— И из-за этого ты так рассердилась, Уранита? — говорит она наконец. — Из-за политики? Но я помню тебя, ты совершенно не интересовалась политикой. Например, когда среди года пришли две новые девочки, которых никто не знал. Все говорили, что они — calies, только об этом и было разговоров, а тебе болтовня о политике была скучна, и ты нас все время останавливала.
— Политика меня никогда не интересовала, — подтверждает Урания — Ты права, к чему говорить о вещах тридцатилетней давности.
На лестнице появляется сиделка, на ходу вытирая руки синей тряпкой.
— Чистенький и тальком присыпанный, как baby, — объявляет она. — Можете снова подняться к нему. А я пойду готовить дону Агустину обед. На вас тоже готовить, сеньора?
— Нет, спасибо, — говорит Урания. — Я пойду в гостиницу, заодно там искупаюсь и переоденусь.
— Сегодня вечером во что бы то ни стало ужинаешь у нас. Мама обрадуется до безумия. Я позову и Манолиту, она будет счастлива. — Лусинда строит грустную мину. — Тебя ждет неприятный сюрприз, сестрица. Помнишь, какой у нас был большой и красивый дом? Осталась от него половина. Когда умер папа, пришлось продать сад, гараж и помещение для прислуги. Ладно, хватит болтать глупости. Просто я тебя увидела, и вспомнились наши детские годы. Мы ведь были счастливы, правда? Нам и в голову не могло прийти, что все переменится и настанет время тощих коров. Ну я пошла, а то мама останется без обеда. Так придешь ужинать, точно? Не пропадешь снова на тридцать пять лет? Ах, да: помнишь наш дом — на улице Сантьяго, в пяти кварталах отсюда?
— Прекрасно помню. — Урания встает и обнимает сестру. — Этот район совсем не изменился.
Она провожает Лусинду до двери на улицу и на прощание снова обнимает ее и целует в щеку. И когда цветастое платье кузины удаляется по раскаленной солнцем улице под громкий лай, которому вторит петушиный крик, на нее снова наваливается тоска. Что ты тут делаешь? Что ищешь ты в Санто-Доминго, в этом доме? Пойдешь ужинать с Лусиндой, Манолитой и тетей Аделиной? Бедняга, наверное, такое же ископаемое, как и отец.
Она поднимается по лестнице медленно, оттягивая новую встречу. И испытывает облегчение, обнаружив, что он спит. Спит, съежившись в кресле, брови нахмурены, рот полуоткрыт; рахитичная грудь мерно поднимается, опускается. «Ошметки человека». Она садится на постель и смотрит на него. Изучает, пытается понять. И его тоже посадили в тюрьму после смерти Трухильо. Решили, что он из тех трухилистов, которые в заговоре с Антонио де-ла-Масой, генералом Хуаном Томасом Диасом, его братом Модесто, Антонио Имбертом и другими. Ну и напереживался ты, папа, ну и страху натерпелся. Она узнала, что отец попал под ту чистку, много лет спустя, ненароком, из статьи, посвященной доминиканским событиям 1961 года. Но подробностей там не было. Насколько она помнит, в письмах, на которые она не отвечала, сенатор Кабраль совсем не упоминал об этом. «Должно быть, мысль, что кто-то хоть на секунду мог вообразить, будто ты хотел убить Трухильо, причинила тебе больше страданий, чем опала ни за что ни про что», Кто его допрашивал — лично Джонни Аббес? Или Рамфис? А может, Печито Леон Эстевес? Может быть, его сажали на «трон»? А вдруг отец каким-то образом был связан с заговорщиками? Он, конечно, совершал сверхчеловеческие усилия, стараясь вернуть расположение Трухильо, но разве это доказательство? Многие заговорщики до последней секунды лизали Трухильо, а потом убили. Вполне могло статься, что Агустин Кабраль, близкий друг Модесто Диаса, знал о том, что затевается. Ведь дошло же это до Балагера, как утверждают некоторые. Если президент Республики и военный министр были в курсе, почему не мог об этом знать ее отец? Заговорщикам было известно, что сенатор Кабраль уже несколько недель в опале, и они вполне могли подумать о нем как
